Первая мировая война способствовала реализации начинаний, которые годами тормозились правительством, и национализация публичных вещей заняла ключевое место в военной повестке дня. Однако ни императорское правительство, по-прежнему не желавшее отбирать частную собственность у своих подданных русской национальности, ни Временное правительство не были в состоянии быстро и успешно решить эту задачу. Национализация «общественных» ресурсов (топливо, леса, памятники истории) так и не состоялась, в то время как собственность многих частных владельцев (объявленных враждебными иностранцами) пала жертвой безудержных грабежей, которые правительство не смогло предотвратить. Таким образом, война сыграла роль пробного камня, выявив неспособность государства эффективно распоряжаться национальными ресурсами и его нежелание поступиться своим достоянием, что стало ясно уже в ходе тянувшихся десятилетиями дискуссий на тему собственности, а сейчас проявилось со всей очевидностью. Решить проблему государственной неэффективности не смогла и Февральская революция 1917 года, хотя на нее и возлагались такие надежды, особенно в кругах экспертов. И только большевистское правительство, провозгласившее сплошную национализацию ресурсов и «общих вещей», включая объекты национального наследия, поставило свое выживание в зависимость от построения гигантского бюрократического аппарата для управления государственным добром. В процессе строительства Советского государства правительство (или, точнее, выступавшие от его имени советские юристы), как и предшествовавшее ему императорское правительство, вернулось к прежним попыткам определить свой имущественный статус. В этом контексте в юридические дебаты вернулось понятие «общественной собственности». Кроме того, большевистское правительство столкнулось с проблемой проведения грани между тем, что могло оставаться «частным» (или личным), и тем, что должно принадлежать народу – то есть государству. Контуры советского «общественного достояния» в чем-то напоминали замыслы дореволюционных экспертов; впрочем, между прогрессивными мечтами и большевистским проектом имелись и принципиальные различия.

В последнем разделе книги я прослежу траекторию этого процесса – от попыток национализации жизненно важных для военной экономики ресурсов в 1914–1917 годах до большевистской национализации 1918–1921 годов и «нормализации» режима прав собственности в 1920‐х годах. Точкой отсчета в ходе сравнительного анализа послужит опыт других воюющих держав, показывающий, что успехи мобилизации в Великобритании и Франции в известной степени были подготовлены предшествовавшим развитием сил и идей, которые повлекли за собой и рост сферы «общественного достояния». Дух коллективизма и уверенность в главенстве «общественного блага» над частными интересами, глубоко укоренившиеся в политической риторике довоенного либерализма, помогли правительствам этих стран сосредоточить в своих руках необходимые ресурсы. Германская идеология корпоративизма также способствовала относительно успешной экономической мобилизации, однако политическая мобилизация в Германии, как выразился Ричард Бессель, провалилась «самым прискорбным образом»[1210]. Ситуация в России в большей степени напоминала германскую, нежели британскую или французскую. Как мы уже видели, идея «общественного блага» пользовалась в России большой поддержкой. Однако те же факторы, которые помешали формированию в России общественной собственности, – недоверие в отношениях между государством и обществом, отсутствие консенсуса по вопросу о том, что является общественным благом, слабость государственной власти – во время войны помешали успешной мобилизации общества при помощи понятия общественного блага. Таким образом, если развитие прав собственности в довоенной России помогает объяснить провал мобилизации в 1914–1917 годах, то военный опыт проливает свет на особенности советской национализации[1211].