Попытка Временного правительства монополизировать распределение топлива в целом провалилась, главным образом вследствие нехватки административных ресурсов. Как описывал ситуацию Борис Соколов, «персонал, не имевший предпринимательского опыта», неожиданно столкнулся с проблемой, которая выглядела неразрешимой: «…нужно было организовать распределение топлива, добывавшегося более чем на 1000 копей и отправлявшегося со 131 станции, среди 3 тыс. потребителей, получавших топливо на более чем 2 тыс. товарных дворов»[1235]. На протяжении этих трех месяцев государственной монополии правительство было вынуждено полагаться на уже существовавшие коммерческие связи между производителями и потребителями, которые оно было не в состоянии изменить. Что касается нефтяной монополии, то она так и осталась на бумаге.

Хотя в государственных архивах не найдено никаких четких указаний на этот счет, знаменитый экономист П. П. Мигулин, который обычно был хорошо осведомлен в отношении текущих вопросов экономической политики, в 1915 году упоминал, что в правительстве поднимался вопрос об учреждении государственной монополии на леса[1236]. Помимо этого, в годы войны различные ведомства предпринимали попытки национализации водных ресурсов. В 1914 и 1915 годах в Министерстве торговли и промышленности рассматривался проект закона о производстве электроэнергии, который основывался на принципе государственной монополии на передачу и распределение электрической энергии и закреплял за государством право на экспроприацию собственности в целях выработки электричества[1237]. В апреле 1916 года Министерство земледелия издало манифест «К вопросу о белом угле», в котором утверждалось, что «все воды, независимо от того, на чьей земле они находятся, состоят в верховном распоряжении государства, устанавливающего общие основания водного хозяйства в стране»[1238]. Министерству не хватило времени для проведения этой инициативы в жизнь. В мае 1917 года, уже после свержения монархии, Временное правительство заявило о «верховном» праве государства распоряжаться источниками водной энергии вне зависимости от того, кому принадлежат окружающие земли[1239]. Оно даже пыталось возродить программу строительства гидроэлектростанций, но у него не было ни времени, ни ресурсов для этого начинания.

Эти и прочие меры, ограничивавшие свободу торговли и частную собственность, почти не получали поддержки со стороны промышленников. Временному правительству доверяли не больше, чем его предшественнику: промышленники критиковали новую власть за ее зависимость от советов рабочих депутатов и социалистов, указывая (вполне справедливо), что у правительства не имеется ресурсов для осуществления объявленных им мер контроля над экономикой. Как ни странно, и до, и после Февральской революции 1917 года русские промышленники сетовали на бремя «бюрократического социализма» и просили оградить бизнес от государственного вмешательства, хотя одновременно с этим они жаловались на слабость государственной власти[1240]. В теории оппоненты правительства верили в благотворность активных государственных интервенций, государственный контроль и учреждение государственных монополий, но полагали, что такие меры имеют смысл лишь при наличии «сильного государства». Призывы к «установлению сильной государственной власти» и «восстановлению [государственного] аппарата принуждения»[1241] стали общим местом в риторике промышленников и либеральных политиков. Опыт других воюющих держав позволял питать оптимистические надежды на то, что государственный контроль позволит решить проблемы военной экономики. Тем не менее мало кто верил в то, что это удастся в России. Невзирая на всеобщие мечты о «сильном государстве», оставалось неясно, где найти эту силу. На передний план снова вышел вопрос о том, кто в состоянии распоряжаться государственной властью и заняться распределением национализированных ресурсов.