Вопрос о том, выиграет ли Россия или проиграет, вступив в конвенцию, который в принципе уже был решен правительством, был снова поднят сторонниками неограниченного перевода, словно ничто, включая великодержавную политику, не могло вынудить Россию пойти против культурных интересов ее населения. Санкт-Петербургское литературное общество отвергало все аргументы за вступление в конвенцию, выдвигавшиеся в законопроекте Министерства юстиции (которые, что характерно, почти дословно повторяли письма Золя). Хорошо это или плохо, что Лермонтов, которого не сдерживали никакие конвенции, перевел стихотворение Генриха Гейне «Ein Fichtenbaum steht einsam» (1827), благодаря чему на свет появился его собственный шедевр «На севере диком стоит одиноко» (1841)? Неужели Карл Маркс и русское общество что-то потеряли из‐за существования трех разных переводов его «Капитала», сделанных тремя поколениями русских социалистов – Г. А. Лопатиным, П. Б. Струве и группой переводчиков, работавших вместе с А. А. Богдановым, И. И. Скворцовым-Степановым и В. А. Базаровым? Эти вопросы не требовали ответа. Ограничение свободы перевода объявлялось не менее пагубным для распространения западных идей, чем цензура. Издание «Жизни Иисуса» Эрнеста Ренана было разрешено в России лишь через сорок лет после ее выхода во Франции: если бы Россия присоединилась к конвенции в тот момент (в 1863 году) и при этом устранила бы все цензурные ограничения, судьба этой книги могла бы оказаться точно такой же[1197].

Выбор примеров, доказывавших выгодность свободы (за исключением ссылки на Лермонтова), свидетельствовал о достаточно своеобразном понимании «вестернизации» представителями литературного общества. Русские либеральные и социалистические движения в значительной степени вдохновлялись Западом, в то время как русская аудитория с жадностью поглощала почти все значимые западные труды в сфере общественных наук. Большинство политиков могло поддержать либералов по вопросу конвенции, поскольку дискурс общественного просвещения, особенно при его противопоставлении прибыли, получаемой иностранцами, импонировал националистам самых разных политических оттенков. Соответственно, политические симпатии не играли определяющей роли при решении вопроса о конвенции. Большинство депутатов III Думы согласилось с аргументом Милюкова о том, что ограничение свободы перевода иностранных книг не соответствовало точке зрения «национальной пользы и общественного интереса»[1198], и Дума удалила из проекта закона об авторском праве положение о международном соглашении[1199]. Решение «узаконить литературный грабеж», как выразился по поводу думского голосования журналист и представитель Министерства торговли и промышленности Николай Нотович, «роняет в глазах цивилизованных народов престиж нашего молодого собрания народных представителей»[1200].