Усилия ученых по «мобилизации» скрытых естественных ресурсов, разумеется, не могли моментально компенсировать нехватку ресурсов, которая, как мы знаем, в большей мере имела институциональные и политические причины. Энергия русских рек по-прежнему не использовалась вследствие неспособности промышленников и государства договориться с частными собственниками; в итоге промышленные центры всецело зависели от импортного угля, в то время как уголь Донбасса не доходил до промышленных регионов из‐за неразвитости путей сообщения – железных дорог и каналов. Кроме того, росту добычи топлива препятствовала неэффективная система прав собственности на полезные ископаемые. Дефицит топлива ощущался уже накануне войны; когда же война разразилась, петроградский район остался буквально без энергии из‐за блокады Балтийского моря, отрезавшей Петроград от британских поставщиков. Кризис усугубился после утраты Домбровского бассейна. В 1915 году дефицит вынудил правительство вплотную заняться проблемой топливного голода: в сентябре Особое совещание по топливу предложило учредить государственную монополию на торговлю углем, что в тех условиях являлось логичной и необходимой мерой. Однако представители шахтовладельцев и производителей угля выступили как против этого предложения, так и против аналогичного предложения о развитии государственных нефтепромыслов и введения монополии на торговлю нефтью. Промышленники отождествляли рост экономической мощи империи с усилением ее политической власти и отказывали ей в сотрудничестве[1226]. Русское правительство, неспособное национализировать скудные ресурсы, широко полагалось на реквизиции ad hoc[1227], в то время как другие великие державы прибегали к этой практике только как к «угрозе, потенциальной санкции, которая наделяла силой общую правительственную программу ограничений»[1228]. В России, как отмечал экономист Семен Загорский, крупномасштабные реквизиции угля «производились с таким размахом и настолько бессистемно, что они лишь еще больше дезорганизовали рынок»[1229], и это толкало производителей угля на правонарушения[1230]. Собственно говоря, эти реквизиции подрывали систему частной собственности сильнее, чем ее подорвала бы предполагавшаяся национализация.

Лишь после Февральской революции Временное правительство все же начало проводить в жизнь решение о монополизации топливного рынка и контроле над доступом к частным угольным шахтам. Политика правительства исходила из предпосылки, что в состоянии кризиса «личная инициатива и частная собственность остаются непоколеблемыми, но они должны стать в подчиненное положение к общему интересу»[1231]. Неудивительно, что принятые правительством меры вторили идеям об имущественной реформе, имевшим хождение в правительстве и в кругах экспертов на протяжении предвоенного десятилетия. Чтобы избежать катастрофы, вызванной неограниченным произволом частных владельцев, – указывалось в правительственном меморандуме – правительство решило объявить, что добыча угля, антрацита, железной руды и прочих полезных ископаемых в указанных районах имеет «государственное значение», вследствие чего владельцы всех рудников были обязаны перезаключить с производителями договоры об аренде или заключить новые соглашения с теми подрядчиками, которые могли пообещать не наиболее выгодные условия аренды, а наибольшие объемы добычи[1232]. Иными словами, в интересах военной экономики землевладельцев все-таки поставили под контроль со стороны государства. В июле 1917 года правительство наконец провозгласило национализацию угля: в данном контексте под национализацией имелось в виду, что государство в лице специального учреждения становилось единственным потребителем всей продукции, поставляемой производителями, и распределяло эту продукцию в соответствии со своими потребностями. Важным свойством национализированных ресурсов являлось их «обезличение»[1233] – то есть подчинение всех производителей единым правилам и установление фиксированных цен на продукцию вне зависимости от ее источника и даже качества[1234].