XII

XII

Точно в бреду… (а уже дышало лето, лёгкий сумрак белых ночей. Куранты звонили над тёмной Крепостью. Всё светлей, прозрачней делались ночи. В их дымке июньской, выше Города и дворцов набережной, поднимались чёрные и широкие пролёты железных мостов: с красными огоньками. Тревожно пахло сыростью луговых трав и речной водой. Двигались беззвучно громады торговых судов, нарядные белые надстройки, разноцветные огни. И бродили внизу на набережной веселые тёпленькие компании, душераздирающе орали нестройным и хмельным хором: …э-эй, моряк! ты слишком долго плавал, я тебя успела позабыть. Мне теперь морской по нраву дьявол! Ево хо-чу любить!.. и вновь, и вновь: …нам-бы-нам-бы-нам-бы-нам-бы всем на дно! там-бы-там-бы-там-бы-там-бы пить вино! там под океаном, трезвым или пьяным, теперь нам всё рав-но!.. эх-ей! моряк!.. и прочее, всё из сногсшибательного, красивого фильма Человек-амфибия, фильм действительно сшибал с катушек, жизнь переломилась, если такой джаз и разложение дают в отечественном кино, и звучание, томящее душу, неизвестных ещё вчера электроинструментов, и неизвестное вчера имя: Андрей Петров; который уже к вечеру стал знаменит; уже близилось время, когда грянет из всех окон первый отечественный твист Лучший город земли; и, выметая его вместе с устаревшим рок-н-роллом и обветшалым джазом, вломятся шейк и балдёжные мелодии бит… жить торопились взахлёб. Клубились бледные, летние ночи, и туманом клубилась почти ненастоящая ещё зелень деревьев в Крепости, и на стрелке Васильевского острова, и в далёком, за живой и громадной Невою, Летнем саду. Где-то за Крепостью, рано, в третьем часу, поднималось летнее солнце. К чёрту катилась пропащая сессия…) точно в бреду, я черкал машинопись моего творения, вычёркивал, упразднял и урезал, и вычёркивал, почти не понимая, что я вычеркиваю и зачем, я жил уже увлечённостью вычёркивания… в журнале ещё покачали головой над моей повестью; и отправили её в набор; и тут же мне присоветовали, с вариантом улучшенным, прогуляться чуть дальше Мойки: в издательство, что на канале Грибоедова; если там не выгорит, иди к Фонтанке, в издательство, что в Торговом переулке; действуй; никто за тебя с твоей рукописью ходить не будет. Теряясь в смущении, я припёрся в издательство и вломился прямо в кабинетик к Главному; и явилось чудо: Главный (вдруг!) меня полюбил! Учить деревенщину, подмигивали мне. Главный? пчелу будет учить летать: личным примером. Рысака на ипподроме остановит: разъяснит, как бежать. В горящую избу войдёт: учить, как гореть; прежней закалки мужик. Везёт тебе, говорили за рюмкой: доверчив. В журнале мою повесть напечатали в ноябре. И никто её не заметил. В ноябре, в декабре в шестьдесят втором году все читали нечто другое. И легла другая зима: с темнотой, злой стужей, ветром, сугробами. В кабинетике Главного длилась вечная, уютная ночь. Тёмно-красные плюшевые портьеры, тёмные портреты вождей: в полутьме, где зелёная лампа освещала лишь мою рукопись. В синем и золотистом табачном дыму тяжёлый красный карандаш шажками двигался вдоль строчки, замирал: и ворчливо вычёркивал; вечерами Главный трудился над моею рукописью; великий мастер, он заставлял меня писать новые, новые куски и главы; чтобы легче было вычёркивать прежние; и заставлять меня дописывать вновь; учил глянуть на героев с недоверчивым прищуром: кто его знает, с усмешкою добродушной, чтó у него, у героя твоего, на душе, а ты давай её, душоночку-то, давай сюда, разберёмся… задумывался над страничкой глубоко, и вдруг мечтательно говорил: сделаем так!.. а этого разгильдяя уберём, уберём, решительно и с доброй усмешкой, нечего! Ишь!.. и искренне я смеялся; мне нравилось сидеть с ним вечерами и изменивать рукопись, нравилась его добродушная и ворчливая манера обращения с чужим текстом. Уже исчез для меня ночной зимний аэродром в тайге, уже не видел я дикую зелёную и жёлтую Луну; уже не чудилась мне перекличка воронов и арфы; вечерами, в кабинетике тёмном, где лишь зелёная лампа освещала рукопись, творилось изъятие приятное убеждённости. Красный жирный карандаш делался неоспоримей воронов в полночной тишине… и единственное, чему я научился здесь, на всю жизнь: зачёркнутое красной жирной чертой выглядит, для человека невежественного, куда менее убедительно, чем незачёркнутое.