И зависнувший на парашютных стропах, летящий: в чудовищной ледяной ночи, меж чёрным Космосом и лежащими далеко внизу, заснеженными горами и тайгой, человечек, – не принимаемый в расчёт чудовищностью космической ночи, человечек, чьи доблести: парашют, автомат Калашникова, триста патронов, горячо бьющееся сердечко: единственный в мире боец против чёрных сил зла.

Тут же: фантастические картины осеннего, тёмного, в огнях, Города над Невой, и память, и запах ещё недавней войны: „В полях за Вислой сонной лежат в земле сырой…“ – Беспомощная какая-то и доверчивая любовь, и глупая юностью девочка в блестящих чулочках: ещё не знающая, для чего вручено ей всё женское.

Жутковатые видения жёлтой и задымлённой табачным дымом и перегаром бильярдной: где старички с блестящими жёлтыми черепами, чудом уцелевшие в Брусиловском прорыве, при Перекопе, при форсировании Вислы, гоняют по зелёному сукну такие же блестящие в жёлтом свете и нумерованные шары.

Чудовищная бессмысленность в равнодушии и бильярдной, и глупой любви, и осени в фонарях: потому что ракеты, в бетонных шахтах, под чёрной тайгой, уже копят, уже содержат угрозу ледяного и чёрного Космоса.

Чёрная тайга: „…роса на карабине, кругом тайга, одна тайга…“. Жизнь в маленьком гарнизоне.

Величие трагедий маленьких человечков, вышвырнутых в неизвестную, чужую им жизнь при сокращении вооружённых сил.

Уважение тяжкое к себе и значение могучее таёжных героев: земля прогибается под их кирзовыми сапогами, и тайга, дремучая, трещит…

Чудесная жизнь: из непостижимо великих мелочей, истёртой сапожной щетки, поездки на грузовике за продуктами, ефрейторской лычки и мокрого окурка: то ли Гришка сам докурит, то ли оставит.

Непривычная читателю любовь автора к героям, в которой требовательность автора и его жестокость оборачиваются чистой капризностью.

Чисто картёжная, и восхищающая меня, перемена ситуаций, когда герои являются и в том, и в ином обличье: автор безжалостно сшибает понятия в читательском восприятии, жёстко держит читателя в великолепном неудобстве чтения: при всём том, что читать этот текст и приятно и тревожно.

Ведь автор, занимая читателя мучением из-за очень быстро сгорающего окурка или чистки картошки, или ефрейторской нашивки, не позволяет читателю забыть ни о жёлтых бильярдных, ни о Висле сонной, ни о космических ракетах в шахтах, глупой девочке и нависших, над всеми нами, языках Ледовитого океана: ещё не постижимого человеческой душой.

Исчислением невозможно выведать всё, что заключено в тех клочьях из неизвестной мне книги (а там есть и предчувствие трагической нашей размолвки с Китаем… и многое прочее), тéмы в тексте вáжны в их взаимодействии: тут и рождается философия повести.