Когда началась Отечественная война, государь назначил А. П. Ермолова начальником штаба армии Барклая-де-Толли, несмотря на то что против этого назначения были все русские полководцы с немецкими фамилиями и даже сам всемогущий в то время Аракчеев. После, когда «немцы» стушевались и во главе русской армии стал русский, Кутузов, Ермолов остался несколько в тени, потому что будущий «князь Смоленский» выдвигал вперед более известных ему людей. Однако Ермолов все-таки прославил свое имя под Бородином, под Тарутином, Малым Ярославцем, Вязьмой и Красным. Он своими подвигами заставил Кутузова говорить о себе: «Вот этот орел рожден командовать армиями». Тем не менее его подвиги замалчивались в реляциях, но зато вместо славы «бумажного героя» Ермолов создал себе славу героя народного. Солдаты видели его подвиги, распространяли всюду восторженную хвалу ему, обожали его до самозабвения, и все это, вместе взятое, заставило пробиравшегося в то время в придворные поэты стихотворца Жуковского так охарактеризировать Ермолова в «Певце во стане русских воинов»:

Более для Ермолова у Жуковского вдохновения не нашлось, но за русского генерала стоял русский царь, и в заграничном походе 1813 года Ермолов командовал, хотя и недолго, артиллерией всех действующих армий. Витгенштейн успел «ссадить» его с этого поста, но государь назначил своего генерала немедленно командиром русской гвардии, а вслед за тем, при взятии Парижа, Ермолов уже командовал соединенными русской и прусской гвардиями. После низложения Наполеона Алексей Петрович командовал восьмидесятитысячным наблюдательным корпусом, расположенным на границах Австрии; государь желал, чтобы он стал военным министром, но Алексей Петрович сам попросил, чтобы его назначили в Грузию, и вот 24 мая 1816 года последовал высочайший приказ, которым Ермолов назначался главнокомандующим в Грузию и чрезвычайным посланником в Персию.

В то время Алексею Петровичу было всего тридцать девять лет от роду.

Несмотря на свою молодость, Ермолов к этому времени был вполне установившимся человеком, с твердыми убеждениями, с глубокой любовью к родине. При выдающемся уме, громадном военном и администраторском таланте этот человек обладал замечательным, чисто русским, грубоватым, но всегда острым юмором, умением привлекать к себе сердца людей и вместе с тем редким умением с первого взгляда распознавать, чего стоит находившийся перед ним человек. Современники, даже из числа тех, кто недолюбливал Ермолова, не осмеливались не воздать ему должное. А он, будто нарочно, дразнил людей остротами, которые носили чисто суворовский характер. Когда после битвы под Прейсиш-Эйлау его конно-артиллерийская рота отстояла левый фланг русской армии, а считавшийся его начальником молодой граф Кутайсов затребовал список достойных наград, Ермолов поблагодарил Кутайсова за то, что тот этим требованием известил его, что он, Кутайсов, был его начальником во время битвы. Когда кто-то из высокопоставленных лиц спросил у Алексея Петровича, какой бы он желал милости, тот отвечал: «Пусть меня пожалуют в немцы, тогда я получу сам все, что мне угодно». В другой раз, на приеме у императора, он спросил у собравшихся многочисленных генералов, не говорит ли кто-нибудь хотя немного по-русски. Про штаб своего начальника Барклая-де-Толли Ермолов отозвался, что «там все немцы, есть лишь один русский, да и тот Безродный…» (Фамилия одного военного чиновника, служившего при штабе.) Само собой разумеется, что все те, в кого попадали эти стрелы ермоловского юмора, недолюбливали его, но это не мешало им, как сказано выше, воздавать ему должное. После битвы под Бауценом Витгенштейн сообщил государю, что благодаря Ермолову России сохранено более пятидесяти орудий. Прямым начальником Ермолова в этом бою был граф Остерман, и он, когда ему прислали знаки ордена Святого Георгия 2-й степени, просил передать государю, что этот орден по справедливости принадлежит Ермолову. Сильно не любивший Алексея Петровича Аракчеев указал на него как на деятеля, вполне достойного занять пост военного министра, но все-таки многие были очень довольны, когда Ермолов «убрался» на Кавказ.