Его отсутствие в Комитете сопровождается долгим молчанием в Конвенте. Однако, причиной тому в этот раз не болезнь, которая отдалила его от всех мест осуществления власти предыдущей зимой; его видят гуляющим по лугам на берегу Сены, со своей собакой Броуном, и он продолжает часто посещать Якобинский клуб. Здесь его авторитет остаётся признанным. В течение месяца, отделяющего кризис 29 июня от его последней большой речи, 26 июля, он четырнадцать раз берёт слово. С ослабленными позициями в Конвенте, в Комитете, он обращается к Якобинцам и, посредством клуба и прессы, к гражданам Республики. "Против злодейства тиранов и их друзей, - говорит он 1 июля (13 мессидора), - у нас не остается другого средства, кроме правды и трибунала общественного мнения, и другой поддержки, кроме поддержки честных людей"[324]. Он сознаёт важность общественного мнения; из всех битв именно эту он не может позволить себе проиграть.

Воплощение диктатуры

Воплощение диктатуры

Несмотря на молчание в Конвенте, несмотря на уход из Комитета общественного спасения, Робеспьер более, чем когда-либо, играет главную роль. Тем не менее, его хулители обретают уверенность, его авторитет меркнет, а его образ ускользает от него: он удаляется от власти, а многие считают его всемогущим; он утверждает себя в служении народу, а некоторые сомневаются в его добродетели… К тому же, его речи о революционном правительстве, его поддержка свержения фракций и закона 22 прериаля связывают его имя с суровым революционным правосудием, целесообразность и законность которого начинает вызывать споры. Для некоторых республиканцев он всё ещё Неподкупный; для других он воплощает "диктатуру". Он осознаёт это; анонимные письма его об этом предупреждают: "Робеспьер! – читаем мы в одном из них. – Робеспьер! Ах, Робеспьер, я это вижу, ты стремишься к диктатуре, и ты хочешь убить свободу, которую ты создал. Ты считаешь себя великим политиком, потому что тебе удалось разрушить самые прочные опоры республики. Таким образом Ришелье достиг власти, залив эшафоты кровью всех врагов своих планов". Быть может, он хотел отойти в сторону, чтобы заставить умолкнуть эти обвинения?

Но всё тщетно. За границей министерские кабинеты считают его сильным человеком Конвента, аналогом короля "Франции и Наварры". Робеспьер делает вид, что это его забавляет. Тем не менее, он знает, что для образа не остаётся без последствий, когда им завладевает пресса, такая враждебная, как "Курье де л'Ёроп" ("Европейский курьер), издаваемый в Бельгии, который со злорадством называет армии Республики "солдатами Робеспьера". В Париже лесть некоторых журналистов столь же нестерпима для него; как мог "Монитёр юниверсель" ("Универсальный вестник") опубликовать, возмущается он, по поводу одного из его недавних выступлений: "Каждое слово оратора стоит целой фразы, каждая фраза – целой речи, столько смысла и энергии заключается во всём, что он говорит"[325]. Говорить о нём таким образом разве не означает укреплять идею о его предполагаемом всемогуществе? Представление о последнем, на почве известности, подпитывается его ролью на празднике Верховного существа, попытками покушений Адмира и Сесиль Рено, их беспощадным подавлением.