Однако математической абстракции противостояла конкретность естественных наук: «Абстрагироваться от всего – означает ли это знать все? Может быть, геометрия в самом своем торжестве превысила свои возможности, и разве не доказательство тому, что сам Декарт, великолепный геометр, заблуждался в физике? Наблюдение, эксперимент – вот что предлагала новая философия»[822].

На перекрестке двух тенденций оказался Фонтенель, постоянный секретарь французской Академии наук той поры. Преданный своему учителю Декарту, он не мог вместе с тем не воздать должное Ньютону: «Оба – гении первого ряда… Оба – великолепные геометры, видевшие необходимость введения геометрии в физику…. Но один (Декарт. – А.Г.) решил… поставить во главу угла перво-принципы в виде нескольких ясных основополагающих идей, чтобы нисходить от них к феноменам природы лишь как к неизбежным следствиям. Другой (Ньютон. – А.Г.) – более робкий или более скромный – начал продвижение, опираясь на феномены, чтобы взойти к неизвестным принципам». Иными словами, Ньютон, по Азару, «очертил переход от трансцендентного к позитивному», что и стало особенностью движения научной мысли того времени и в праве (Пуффендорф), и в экзегетике (Симон), и в философии (Локк), и в морали (Шефтсбери)[823].

А в целом это движение воплощало Прогресс, отождествляя с собой само родившееся понятие. «Все науки и искусства, прогресс которых почти полностью остановился в течение двух веков (после Возрождения. – А.Г.), обрели сейчас новые силы и начали, так сказать, новую карьеру», – отмечал Фонтенель. Бейль шел еще дальше: «Мы живем в век, становящийся все более и более просвещенным до такой степени, что все предшествующие века покажутся в сравнении с ним мраком». Отождествляемая с прогрессом и с просвещением наука, подмечал великий скептик, сама становится, однако, объектом культа. «Смешивают науку со счастьем, прогресс материальный и прогресс духовный. Думают, что наука заменит философию, религию». Как неизбежный результат начинается критика нового культа, веры во всесилие науки[824].

Все это весьма далеко от картины «века классицизма», как ее начертал Шоню. Действительно, подытоживал Азар, классицизм – это совершенство, и одновременно самоудовлетворенность его творцов, которые ощутили возможность «остановиться и отдохнуть, потому что создали шедевр». Классицизм дал культурные модели, которые переходили как образец все новым и новым поколениям. Совершенство обернулось подражательством, которое превратилось в «псевдоклассицизм» и длилось «дольше, чем какая-либо иная из школ Нового времени».