– А мне нужно видеть, – огрызалась Биргит. – И я не вижу. – После таких разговоров с сестрой она казалась себе злым человеком, но эта злость, пусть даже направленная на Бога, порой оставалась единственным, что её поддерживало. Без этой силы она сдалась бы на милость отчаяния, и тогда её борьба была бы закончена. Она уже не могла бы сохранить в себе волю к жизни, просыпаться каждое утро, вдыхать и выдыхать, преодолевать голод и холод, побои и жестокость и, что самое страшное, захлёстывающее чувство бесполезности.

Когда они только что прибыли в лагерь и изо всех сил пытались приспособиться к миру, ещё более жестокому, чем тот, где они жили раньше, Биргит ждала, что её сразу убьют. Она хотела этого, потому что перспектива существования в этом живом аду до тошноты её пугала. Смерть была, конечно, предпочтительнее, если она была бы быстрой.

Смерть от пули в голову была как раз такой, и множество женщин безо всякой причины были выхвачены из очереди во время переклички и поставлены к стене; их жизнь оборвалась в один миг. Всего несколько месяцев спустя Биргит перестала на это реагировать. Она чувствовала лишь усталость и порой даже раздражение, что приходится стоять и ждать, пока других расстреливают.

Ещё были газовые камеры, которые строились в первые месяцы её жизни в лагере, а потом с пугающей регулярностью использовались, как правило, по большей части для евреев и цыган. Всё равно, думала Биргит, когда-нибудь может настать и её черёд, это лишь вопрос времени – и такие мысли приносили только облегчение.

Она видела груды мёртвых тел, брошенных в повозки; оттуда свисали их руки и ноги. Она видела детей, бродивших по лагерю, как голодные бездомные собаки, понемногу чахнувших и умиравших, если только их не убивали надзирательницы просто для развлечения. Некоторые женщины, охранявшие лагерь, были даже более жестокими, чем мужчины. Одну из них, с каменным лицом, любившую мучить заключённых особо извращёнными методами, они прозвали «Зверем Равенсбрюка».

Время от времени евреек выстраивали в шеренги и уводили куда-то, откуда они никогда не возвращались. Полячек забирали поодиночке, и порой они приходили обратно, но уже не могли ни работать, ни даже передвигаться, а их глаза становились остекленевшими от пережитого ужаса. Биргит слышала, что над этими несчастными, которых называют «канинхен» – кроликами, ставят медицинские эксперименты. Эти слухи были невыносимы, хотя ей и казалось, что больше она не услышит ничего, что способно удивить её или испугать. Она чувствовала себя цепенеющей, каменеющей, будто душа вытекала из неё день за днём, капля за каплей, и с этим ничего нельзя было поделать.