Как я это себе представляю, только в процессе превращения своего опыта в художественную форму—пьесу., стихотворение, роман—человек становится писателем и только в этом, в этой борьбе, писатель способен придать глубокий смысл жизненному опыту целой социальной группы, членом которой он является.

Это есть процесс совершенствования творческой дисциплины, художественных средств, духовной стойкости и всей своей культуры,—процесс, благодаря которому только и возможно творчество и который составляет подлинный опыт писателя, как писателя, как художника. Чтобы вам не показалось, будто я процоведую идею бегства писателя от социальных битв, мне хотелось бы процитировать слова У. X. Одена, который говорит так: «В наше время уже само создание художественного произведения является политическим актом». Пока существуют художники, творящие то, что они хотят и что, как им кажется, они должны творить, они всегда—даже если их творения не оказываются шедеврами, даже если они обращаются к горстке людей— напоминают человечеству о том, о чем оно никогда не должно забывать, а именно что человек имеет свое собственное лицо, что он не анонимный член общества, что Ното ЬаЬогапз—это еще и Ното Ьийет \

Для меня не подлежит сомнению, что любой писатель, даже самый еп§а^ё~,— а я имею в виду настоящих, ’а не тагк^иё¹¹ художников—вступает на свою творческую стезю, полагая, что жизнь—игра или загадка, которую надо разгадать, и оттого он строит всяческие иллюзии относительно того мира, где ему предстоит пройти путь самопознания.

Пусть Смоляное Чучелко, этот загадочный персонаж негритянского фольклора, символизирует действительность. Оно стоит, черное и блестящее, прислонившись к колодцу жизни и вопрошающее его. И на все наши наивные попытки припугнуть его оно отвечает невозмутимым молчанием, но стоит нам весело ткнуть его пальцем, как в мгновенье ока мы прилипаем к нему. Наше исследование-игра превращается в суровое испытание, опасную борьбу, агонию. Постепенно мы начинаем понимать, что наша задача заключается в том, чтобы отыскать единственно возможный способ освободиться от него, иными словами, выработать определенную систему приемов.

Осознав это, мы сосредоточиваем на нем все свое внимание, мы задаем ему вопросы с большей осторожностью, мы боремся с ним с большей выдумкой, а он между тем все так же безмолвно продолжает упорствовать и требовательно ждет, когда же мы наконец догадаемся, что нам нужно назвать его подлинное имя—это и будет выкупом за наше освобождение. Но к несчастью, у него слишком много «подлинных» названий, и все они означают одно: хаос. И для того, чтобы доискаться хотя бы до одного из них, мы сначала должны обрести имя собственное. Ибо только наше имя и позволяет нам определить впервые свое место в жизни. Имена, подаренные нам другими, должны стать воистину нашими собственными.