РОБЕРТ ЛОУЭЛЛ

ИЗ ИНТЕРВЬЮ

В, Вы знакомы с поэтами старшего поколения—с Фростом, например, ведь он, должно быть, близок вам?

Л. Как-то я отправился к Фросту с письмом, вложив туда свою бесконечную эпическую поэму о первом крестовом походе, неуклюже нацарапанную на листках линованной бумаги. Он посмотрел страницу и произнес: «Ужать бы». А потом прочел мне очень короткое стихотворение Коллинза «Вечный сон Отважных» и сказал: «Это не самое лучшее стихотворение, зато не слишком длинное». И прозвучало это очень добродушно. Помните, как он говорил о голосе, вливающемся в поэзию, и приводил совершенно невероятный пример, начало «Гипериона», где говорится о наяде, которая прикладывает свой хладный пальчик к хладным губкам—казалось бы, уж какой тут голос! А Фрост говорил: «Вот тут Ките разговаривает с нами, как живой». Для меня, это прозвучало откровением; меня-то поражали в «Гиперионе» тяжелые строки в духе Мильтона. Не помню, что я сделал с той своей поэмой, но тогда я внезапно ощутил ее многословие и монотонность и мне стало не по себе...

В. Часто ли вы общались с Элиотом?

Л. Я встречался с ним много раз, и он неизменно был доброжелателен ко мне. Задолго до того, как он издал мои стихи, мои книжки стояли у него на полках. Нас в определенном смысле связывала Новая Англия.

В.' Помогала ли вам его критика?

Л. Он делал только самые общие замечания. Когда первую мою книжку опубликовал Фейбер, Элиот задал мне множество мелких вопросов по поводу пунктуации, но ни разу при этом не отметил, что ему нравится, а что нет. Потом он высказался о моей последней книге: «По-моему, это первоклассная работа»-— или что-то вроде этого, приятное, но очень сдержанное. Мне кажется, что Элиот гораздо менее скован формой, чем множество его последователей; его творчеству всегда присущ свободный дух 20-х годов, и это меня очень привлекает. Безусловно, он и Фрост—величайшие поэты Новой Англии. Вы вряд ли назовете Стивенса новоанглийским поэтом, но об Элиоте и Фросте нельзя не думать как о бесспорных представителях Новой Англии с ее пуританским наследием. Оба они—развитие и критика этой традиции, и, пожалуй, как поэты они равновелики. Фрост по-своему вдохнул жизнь в мертвую традицию. Его поэзия должна была отпугивать тогдашних издателей—так необычна, так свежа она была с первых своих строк. Но вместе с тем то была старая поэзия, и поистине ничего общего с современным стилем она не имела—не считая, правда, того, что сам Фрост — один из величайших поэтов современности. Элиот же был вызывающе современен и . непримирим к приверженцам традиции. Сейчас о нем говорят как о диктаторе от литературы, однако мне сдается, он относился к своему положению в литературе с удивительным тактом и остроумием. Его взгляды лишены широты, к которой стремлюсь я, но мне кажется, что он проводит их в жизнь с удивительной порядочностью, последовательно, без консерватизма. Элиот повторил то, что, по его словам, сделал Шекспир: его стихи представляют собой единую поэму, некую непрерывную форму, успевшую созреть и продолжающую разрастаться.