12

В идейном плане в одну сторону с шестидесятниками с их ориентацией на Запад, прикрываемой интернационализмом и реверансами в адрес Ленина, его гвардии и его времени[237] (внешний романтизм a la «старина Хэм» нередко скрывал мещанско-лавочную, пошло-деляческую суть и пустоту многих шестидесятников), было повёрнуто диссидентско-западническое либеральное направление в советском инакомыслии. Разница заключалась в том, что если либералы-шестидесятники стремились, показывая власти фигу в кармане и писая на начальство с застёгнутой ширинкой, не конфликтовать с властью, а быть при ней и получать дивиденды и за бытие при ней, и за фигу в кармане, то диссиденты вступали с властью в конфронтацию, получая дивиденды за это от Запада, а ещё точнее – от западных спецслужб.

Прозападное диссидентство как направление в инакомыслии (его ни в коем случае нельзя отождествлять с инакомыслящими в целом, пресекая попытки бывших диссидентов приватизировать инакомыслие) оформилось в середине 1960-х годов и было одним из проявлений идеологического и идейного кризиса советского общества. Другим мощным, хотя и значительно менее организованным, чем либерально-западническое диссидентство, направлением в инакомыслии было неопочвенническое, державно-патриотическое, довольно пёстрое: в нём были «красные» и «белые», атеисты и православные, сталинисты и монархисты, националисты и имперцы (последних постоянно путают: так, черносотенцев нередко называют националистами, хотя на самом деле они, как правило, были имперцами, а имперский и националистический принципы – это всё-таки разные вещи). «Неопочвенничество» (назовём его так) ассоциировалось с державниками-охранителями («консерваторами» на языке либералов), которые тоже не были едиными и тоже «делились» на «красных» (среди которых было немало сторонников Сталина) и «белых» (монархисты и т. п.).

Наконец, ещё одно направление, точнее, линия, так и не оформившаяся в направление, – это разнообразные «левые», которые критиковали власть либо с марксистских, либо с социал-демократических позиций, а авангард прогресса видели не в рабочем классе, а в научно-технической интеллигенции. Марксизм здесь имеется в виду не карикатурновульгарный, в который его превратили сусловы-яковлевы-митины-трапезниковы, а реальный, способный к творческому развитию и, самое главное, ставящий неприятные для номенклатуры теоретические вопросы о классовых характеристиках, эксплуатации, неравенстве. Именно такие вопросы смертельно пугали номенклатуру – до такой степени, что даже дискуссии об «азиатском» способе производства, развернувшиеся на рубеже 1920-1930-х годов, были прерваны и запрещены, затем на короткое время дозволены и оживились в середине 1960-х годов (по инерции – до конца 1960-х), чтобы прекратиться уже до конца 1980-х. А дело было всего лишь в том, что «азиатский» способ производства оказывался эксплуататорской системой без частной собственности и господствующего класса, точнее, государство и господствующий класс совпадали (обратная сторона совпадения налога и ренты). Вытекавшее из теории Маркса существование системы без господствующего класса и частной собственности, но с государством и эксплуатацией внешне весьма напоминало СССР, и ряд исследователей (в частности, Р. Гароди и др.) прямо писали о советском социализме как о возрождении Марксова «азиатского» способа производства. Творческое развитие марксистской теории, научной программы Маркса таило много сюрпризов для советской номенклатуры, и, оживи Маркс, она повела бы себя по отношению к нему как Великий Инквизитор по отношению к Иисусу. Ну а уж с теми, кто в «живой жизни» пытался быть реальным марксистом – с приставкой «нео» или без неё, – она вообще особо не церемонилась.