Во введении к книге Phenomenologies of violence[285] философ Майкл Штодигль пишет, что с 1980-х происходит взлёт исследований насилия в самых разных дисциплинах — социологии, антропологии, когнитивных науках, криминологии и других. Этот бум повлёк за собой существенные изменения в представлении о насилии и о том, как его изучать. Один из важнейших инсайтов этих изменений заключается в том, что насилие — реляционно или интерсубъективно. Вплоть до конца прошлого века исследователи рассматривали насилие как набор дискретных событий, всполохов на социальной матрице — всегда антисоциальных; было общепризнанно, что акты насилия — это индивидуальные взрывы против общественного порядка. Но современные исследования, в том числе феноменологический подход, показывают, что ситуация ровно противоположная — насилие зашито в матрицу социального и возникает исключительно из отношений между людьми и системами; более того, как пишут авторы исследования либеральной пацификации, «моменты насильственных прорывов — это не внезапные отклонения в мировом порядке. Это разрывы пацификации», вскрывающие насильственную структуру обществ. Из этого следует несколько вещей. Во-первых, не может быть «чистого опыта насилия» — оно социально конструируется; это видно на примере сталкинга — ещё недавно он считался просто назойливостью, сегодня он признаётся[286] формой насилия. Во-вторых, насилие — не исключение, а правило, на котором устроены многие общества сегодня. Но это вообще не означает онтологизации насилия, которой были пропитаны все его исследования в 19 и 20 веке и на которую до сих пор ссылаются бравые маскулины — мол, насилие в природе человека и оно неискоренимо, поэтому давайте дадим ему волю и пусть выживает сильнейший. Штодигль пишет, что, скорее, речь о том, что люди склонны с лёгкостью обращаться к насилию как к инструменту, игнорируя его роль в формировании социальных отношений и субъектности. То есть человек прибегает к насилию и ему кажется, что это будет иметь только краткосрочный эффект в достижении его целей; в действительности же это реорганизует отношения вокруг него и меняет структуру его личности. Вклад феноменологии в том, что она позволяет ощупать невидимые процессы, рождающие тонкие нити насилия, пронизывающие социальное, — настолько тонкие, что они не считываются как таковые. Штодигль пишет про процесс десенсибилизации, который делает персону равнодушной к страданию другого и к его этическому несогласию с насилием; этот процесс происходит на пре-рефлексивном и пре-лингвистическом уровне, буквально — внутри тела, а точнее — между телами; это не значит, что с актора насилия снимается ответственность; это значит, что для профилактики абьюза нам важно проанализировать наши идеалы коллективного существования и те политики телесности, которые действуют сегодня. Особенно важно, пишет Штодигль, обратить внимание на то, как телесные политики в социотехнологических целях эксплуатируют страх «воплощённого субъекта» за свою целостность и автономность. Очень часто насилие возникает как реакция на угрозу своей целостности или сохранности своей собственности, — будь то реальная или воображаемая угроза. Так вот одним из важнейших путей к нивелированию этой угрозы (а значит, и снижению насилия, и, возможно, разрыву его цикла) является отказ от политики и эстетики «автономного и властного тела», которое свою имманентную уязвимость компенсирует за счёт других. От того, что выражается в капиталистической и неолиберальной формулировке «хозяин своей жизни». Это связано со многим из того, о чём мы говорили выше, — и с индивидуализмом, и с практиками родства, и с тем, что считается за ценные отношения, а что нет.