«И пойдут люди к горам и скажут: горы, покройте нас, ибо мертвым лучше, чем живым», – эти слова Апокалипсиса неотступно преследуют меня, один ли я, или на людях, читаю ли мрачную бытопись последних дней или слушаю базарных златоустов… Одна за другой выбрасываются древние ценности. Опустошается душа народная… Гибель правды народной – вот причина возрождения слов Апокалипсиса. Мрак и отчаяние идет за этим вслед. И побегут люди к горам и скажут: «покройте нас» [Шарек 1917: 9][505].

«И пойдут люди к горам и скажут: горы, покройте нас, ибо мертвым лучше, чем живым», – эти слова Апокалипсиса неотступно преследуют меня, один ли я, или на людях, читаю ли мрачную бытопись последних дней или слушаю базарных златоустов… Одна за другой выбрасываются древние ценности. Опустошается душа народная… Гибель правды народной – вот причина возрождения слов Апокалипсиса. Мрак и отчаяние идет за этим вслед. И побегут люди к горам и скажут: «покройте нас» [Шарек 1917: 9][505].

Не только противники большевизма воспринимали революцию как мрачный апокалипсис, как время чудовищного опустошения, за котором вряд ли последуют избавление и искупление. Как уже говорилось, марксистские теоретики пролетарской культуры упорно настаивали на том, что «пролетарский» настрой по определению означает бодрость и оптимизм[506]. В переводе на язык сакрального – пусть даже критики считали его «непролетарским» – этот оптимизм, как правило, опирался на логику искупления и спасения. Однако удержаться в рамках подобного восприятия удавалось далеко не всегда. Напротив, критики часто находили, что в произведениях рабочих писателей чересчур много «скептицизма», «раздвоенности», «тоскливых мотивов», «меланхолического уныния», «буржуазного пессимизма», а также непролетарского взгляда на жизнь как на «загадочного сфинкса» [Лебедев-Полянский 1918с: 44–45; Клубень 1918: 24; Лебедев-Полянский 1919b: 65–66; Родов 1920: 23; Воронский 1924: 136]. Парадокс заключается в том, что в результате отрыва религиозного языка от его родной богословской сферы и особенно в результате формально-атеистической символизации таких образов, как распятие и апокалипсис, их смысл, очевидный для верующих, порой затемнялся. В любом случае более мрачная и менее обнадеживающая трактовка этих символов часто писателям-рабочим казалась весьма убедительной. Лишенные традиционной надежды, с которой они ассоциируются у верующих, образы распятия и апокалипсиса могли превращаться в символы страдания без спасения. И часто так и происходило. Так, в 1920 году С. Обрадович вопрошал, горюя о жизни рабочих в условиях четырех лет революции: «Кто носит сердце-камень? Кто распят на Кресте? Отравленный тоскою / сомнений и тревог / <…> / Кто встретит взором черным / четвертую весну?» [Обрадович 1920h: 4–5].