Размышляя над ландшафтом модерности, состоящим из городов, фабрик и машин, рабочие писатели говорили и о некоем символическом пространстве, и о непосредственно переживаемом опыте. Прочная и прямая связь между модерностью материальной и модерностью эмблематической, между социальным опытом и его культурной интерпретацией через призму значений и ценностей придавала специфическую форму и пафос нарративам рабочих писателей. Они приобретали ярко выраженную двойственность. Город, фабрика, машина выступали как носители прогресса, жизненной энергии и даже красоты. Но в то же время они казались чуждыми, враждебными, уродливо мрачными, опасными и чреватыми нравственным ущербом. Модерность, казалось бы, сулила рабочим освобождение от законов природы и патриархальных норм, даже доставляла удовольствие, но в то же время порождала чувство утраты, сожаления, глубокой надломленности. Как правило, столь разные перцепции не чередовались, а переплетались между собой. Из этой эстетической, эмоциональной и моральной дисгармонии выхода не было, как и из самой модерности.

Чувство сакрального играет важную роль в том, как рабочие писатели понимали современную жизнь и самих себя. Они широко использовали религиозный язык, заимствуя выражения, образы, концепции из христианства и мифологии, хотя их произведения не являлись религиозными в буквальном смысле слова, то есть не были связаны с вероисповедными практиками. Страдание, спасение, бессмертие, искупление – эти идеи часто передавались через такие всем понятные образы, которыми изобилуют тексты рабочих авторов, как распятие и явление богоподобного спасителя. Их тексты выполняли ту же функцию, что и официальная религия: упорядочить хаос существования, придать ему хотя бы метафорический смысл, а также дать чувству и воображению язык, выразить глубинное переживание тайны и благоговения перед миром, а также глубокую меланхолию, даже ужас, и мечты о спасении.

Литературных критиков – марксистов часто беспокоили те настроения, которые они слышали в голосах рабочих писателей. Придерживаясь убеждения, что язык всегда несет на себе отпечаток класса и идеологии, и полагая, что пролетариату исторически предопределена роль прогрессивной силы, устремленной в будущее и охваченной секулярной модерностью и коллективной идентичностью, литературные критики старались во что бы то ни стало научить рабочих писателей говорить предписанным пролетариату, правильным языком и очистить их произведения от «чуждых пролетариату мотивов» [Лебедев-Полянский 1919b: 65]. Однако, несмотря ни на что, такие мотивы встречались часто. Идеологам приходилось постоянно сетовать на то, что рабочие писатели чересчур увлекаются жалостью к себе, не умеют оценить новую эстетику ревущих машин и заряженных энергией городов, повторяют «туманно-мистический мотив», предаются совершенно непролетарским настроениям: «грусти», «тоске», «мечтательности». После 1917 года противоречивые и сомнительные воззрения на личность и современность, частые обращения к религиозным метафорам и символам отнюдь не приветствовались, особенно если этим грешили авторы из рабочего класса, принявшие революцию и даже вступившие в партию большевиков. Некоторые рабочие писатели сами иногда осуждали своих товарищей за то, что в их произведениях наблюдается избыток «иронии», «противоречивой философии», «отвлеченности», «самоистязания», а также пагубный «уклон в сторону пессимизма» [Обрадович 1925: 156–158; Бессалько 1919с: 13]. П. Лебедев-Полянский, глава Пролеткульта и заведующий литературно-издательским отделом Наркомпроса, чей голос имел политический вес, считал, что многочисленные отклонения от правильного пролетарского мировоззрения «не наш язык» [Лебедев-Полянский 1918b: 42]. При этом и ему, и другим критикам приходилось признать, что этот «не наш» язык сохранял свое влияние и после революции. Многие, как и один из лидеров Пролеткульта А. Богданов, считали, что имеется принципиальное различие между простым социальным фактом принадлежности к рабочему классу и наличием соответствующего мировоззрения, которое определяет сознательного пролетария, и тогда очевидно, что «поэзия рабочих слишком часто, вероятно, в большинстве случаев – не рабочая поэзия» [Богданов 1918а: 20].