Апокалиптические образы отнюдь не всегда предвещали грядущее спасение. Очень часто в этих произведениях звучит мысль о бесцельности страданий, изображается не христианский, а скорее экзистенциальный апокалипсис, за которым не просматривается наступление новой эры и который не оправдан никакой обнадеживающей телеологией ни христианского, ни марксистского толка. Александр Смирнов размышляет «во мраке ночном» об «уроках жизни»: «тучи сгущались и точно в крови / были небесные своды» – и обращается к тем, кто живет, «телом и душой страдая», с призывом: «выпьем до дна / истины горькую чашу». Мысли о «светлой будущности», о борьбе «во имя любви» не вовсе забыты. Но настроение поэмы скорее трагическое, чем приподнятое, в центре внимания скорее пафос страдания, чем обещание спасения [Смирнов 1918с: 57]. Как уже отмечалось, рабочие писатели часто рассматривали окружавшие их великие страдания не как гарантию спасения, а как проявление трагедии, когда страдание и катастрофа в лучшем случае возвышают и облагораживают дух, но не ведут к выходу. Исходя из этого, А. Гастев объявил, что «отчаянные муки» и смерть являются необходимыми условиями для формирования экзистенциального опыта пролетариата и, следовательно, для возникновения новой мировой идеологии[507]. А. Платонов в статье «Жизнь до конца», опубликованной в 1921 году, писал: «Отчаяние, мука и смерть – вот истинные причины человеческой героической деятельности и мощные моторы истории» [Платонов 1921е]. Путь, пролегающий через страдания и катастрофы, не всегда рассматривался как путь, выводящий из страданий и катастроф. Каковы бы ни были причины столь мрачного мировосприятия – отказ от религиозности или следование логике пережитого опыта, – очевидно, что очень многим рабочим писателям не удавалось сохранять предписанное им бодрое «пролетарское» настроение, поддерживать положенный уровень бесстрашного оптимизма и смелой уверенности в наступлении светлого будущего.

Эмоция, фантазия, мечта

Эмоция, фантазия, мечта

Образы распятия, воскрешения и апокалипсиса в произведениях рабочих авторов не следует понимать ни как чистый литературный прием, ни как (в большинстве случаев) буквальное проявление религиозной веры – они являлись метафорами и символами. Отчасти этот символический язык сакрального помогал интерпретировать тяготы и хаос собственной жизни и эпохи, найти в них моральный и телеологический смысл, даже если эти смыслы переключались в сугубо земной и социальный регистр. В то же время символический язык сакрального неотделимо от этой интерпретативной и моральной функции являлся дискурсом эмоции и аффекта. Рабочие писатели, как и до 1917 года, продолжали считать, что идея должна затрагивать чувство, чтобы порождать действие. И многие продолжали думать, что интеллигенты из высших классов, выражаясь словами Федора Калинина из часто цитируемой статьи 1912 года [Калинин 1912: 95], не могут чувствовать за рабочий класс, что рабочим необходимы «свои собственные» писатели и художники, которые будут пролетариями не только по своей политической идеологии, но и по «жизнеощущению», как выразился Н. Ляшко в 1920 году [Ляшко 1920а: 26][508]. Считалось, что важнейшая, «эмоциональная» сторона идеологии [Калинин 1912: 95] лучше всего передается через символы, метафоры и образы. Некоторые рабочие писатели прямо выражали эту точку зрения. С. Обрадович в очень важной статье «Об образном мышлении» и Н. Ляшко в программной статье «О задачах пролетарских писателей», опубликованных в журнале «Кузница» в 1920 году, утверждали, что использование «образов» предпочтительнее буквального описания, так как образы выражают истину, которая лучше понимается чувством [Обрадович 1920g: 24–25; Ляшко 1920а: 26]. Действительно, большинство рабочих писателей постоянно искали образы, которые выразили бы их интуитивные постижения и эмоциональные восприятия и пробудили чувства читателей. Эти писатели хотели тронуть сердца читателей и, может, еще больше – рассказать о своем сердце. Вероятно, они разделяли точку зрения А. А. Богданова, что искусство – это способ «организовать не только представления людей, их знания и мысли, но также их чувства, их настроения»[509]. Но самовыражение, похоже, оставалось для них самой главной задачей из всех.