Вскоре появился обёрнутый в зелёную обложку памфлет, изящно отпечатанный тиражом в десять тысяч экземпляров, — приписываемый Association fédérative générale des étudiants de Strasbourg[147] под покровительством Union nationale des étudiants de France[148], но на деле написанный ситуационистом Мустафой Хаяти, так как сами студенты оказались не способны выступить со своим манифестом, — и его отличало от других манифестов того времени то, что он был внятно написан, логичен, всеобъемлющ, был лишён намерения кому-то угодить, обрушиваясь с презрением на свою аудиторию, подобно Хюльзенбеку, хлеставшему её своим стеком с подмостков «Кабаре Вольтер». «Мы можем сказать без малейшего сомнения, что студент во Франции является наиболее презираемым существом после полицейского и священника» — так начинался текст, и тут же следовало объяснение этому: в обществе спектакля студент являлся «самым верным почитателем»⁸⁰.

Слова спешили одно за другим. Создавая лозунги из строчек марксовой «Критики гегелевской философии права» («сделать позор ещё более позорным, разглашая его»), эссе сокращало ситуационистские сочинения почти за десять лет до двадцати восьми злобных страниц, хладнокровно и жестоко высмеивая университет («коллективная организация невежества»), профессоров, «Идею Молодёжи» («рекламный миф» капиталистической системы), «звёздами тупоумия» (Сартр, Альтюссер, Барт), современную культуру («В эпоху, когда искусство мертво», студент был «ненасытным потребителем этого трупа»), не говоря уже о трудовой этике, правительстве, экономике, церкви и семье. Как молчаливые компаньоны буржуазной гегемонии, традиционные левые — от обездоленных анархистских картелей до могущественных ленинистских, сталинистских или маоистских коммунистических партий — отправлялись на ту же свалку («во главе революции», потому что они «обезглавили пролетариат»); да, говорит Хайяти, «пусть мёртвые хоронят и оплакивают своих мертвецов». Уже был новый пролетариат, определяемый не работой или нищетой, но состоящий из тех, «кто не имеет никакой власти над собственными жизнями и знают это». Поднимался новый бунт, бунт против любой иерархии и идеологии, бунт ради самоуправления и целенаправленно творимой истории: война против нищеты потребления, ради богатств времени. Бунт по-прежнему оставался фрагментарным и бестолковым, теряющимся в «чистом, нигилистическом протесте» малолетних правонарушителей или в «широко распространённом употреблении наркотиков» («выражение убожества мира и протест против этого убожества: иллюзорная критика переросшего религию мира»); в поисках своей теории самосознание этого бунта продолжало расти, тогда как его теория нашла свою практику. Ты мог видеть это по всему миру — на Западе, говорил Хайяти, с «Движением за Свободу Слова» в Беркли в 1964-м (в 1966-м это было очевидное замечание), или на Востоке с антибюрократическим и антиклерикальным «Открытым письмом к членам ПОРП» Яцека Куроня и Кароля Модзелевского (совсем неочевидным в 1966-м, хотя в 1980-м оно бы рассматривалось как фантомная хартия «Солидарности») — и для всякого, знавшего, как смотреть, фасад старого мира представал в трещинах, и наставал момент разрушить его, «пока не создастся положение, отрезающее всякий путь к отступлению», чтобы воплотить цель поэзии, творимой всеми в непрекращающемся революционном празднике, чтобы «жить без мёртвого времени и наслаждаться без ограничений». Текст заканчивался и разговор перемещался в страну чудес, памфлет ложился тебе в руки, улыбаясь словно Чеширский кот. Реакция не могла быть более бурной, даже потрать студенты деньги на оружие.