В самолете, который впервые приблизил Адама к тому отдаленному пестрому краю срединного моря, где в жаре без одежд, без надежд, без сколько-нибудь возбуждающих душу желаний лежал он сейчас, пришло ему в голову, что он будет здесь жить, как художник Гоген. С недоумением и любопытством наспех обсмотрел он мир, чей вид во всем зависел от неудержимых оргий солнца, способного мгновенно возбуждать любой чуть теплящийся цвет до буйства и бесстыдств. Адам неоднократно наблюдал, как при этом цвета отделялись от плоти предметов чуть ли не с воем и скрипом, как если бы от ящика, сдираясь со своих гвоздей, вдруг отлетали стенки, стремясь избавить свои спины от бремени объема, ими же коллективно созданного, но такого пустого, бессмысленного и ненужного им. Под самовластьем цвета сомнительно само существование вещей, примерно так Адам Авири сформулировал идею одной из первых своих работ. Желавший увидеть ее входил в небольшую темную камеру, внезапно вспыхивал резкий свет, и все вновь исчезало. Зрители всегда могли сказать посла этого «красное», «желток», «золотое» и «что-то блестящее», но никому не удавалось рассмотреть, что увиденное было композицией из апельсиновых корок, двух сигаретных коробок и пивной банки, которые располагались на поверхности привезенного из пустынных мест песка и частично были погружены в него. Адам много работал с песком, считая его материалом, способным с большой выразительностью воплощать процессы исчезновения. Песочные часы разных форм и размеров стояли у Адама повсюду — на столах, на книжных полках, на полу, были даже подвешенные к потолку. Он покупал их, где только возможно, старинные песочные часы торговцы антиквариатом разыскивали и заказывали за границей специально для него. Даже теперь, в своем нынешнем состоянии полного безразличия, Адам, когда приходилось вставать, машинально следовал привычке переворачивать то одну, то другую песочную колбу. Бесцельно глядя на течение колеблющихся струек, он сам перетекал совместно с ними, весь воплощенный в их мельчайшие частицы, разъединенный, ниспадающий сквозь узкие врата мгновений — от самого себя к себе же, но переставленному, перевернутому, измененному и все-таки, как прежде много раз, опять приобретающему форму той стеклянной оболочки, в которую он был однажды воплощен и из которой невозможно выйти, не расколов ее и не распавшись в мириад рассеявшихся по земле песчинок. В один из дней, сморенный духотой, он среди дня уснул, проснулся же при льющемся через окно сиянии луны, остановившейся над морем. Холодные ее бесцветные лучи просвечивали через выпуклость стекла больших часов, которые Адам переворачивал, он помнил, незадолго перед тем, как погрузиться в сон. Часы работы мастера из Венеции, соорудившего их двести с лишним лет назад — орехового дерева оправа, была исполнена в хорошем, неиспорченном барокко, — имели суточную меру времени. Адам смотрел на пустую верхнюю половину колбы и видел, что она наполнена одним лишь лунным светом. Во всех других, даже лишь с пятиминутным запасом песка часах, стоявших на низеньком столике у кушетки тут же, перед лицом Адама, — текли чуть дрожащие струйки, которые в лучах луны отблескивали водой. С той же безотчетностью, какой определялось в эти дни его существование, Адам отметил, что все наблюдаемое им бесспорно говорит о невозможности употребить здесь логику и здравый смысл. Это с самого начала избавляло от желания задуматься над тем, что было за пределом досягаемости разума, и, может, только потому Адам не потерял рассудка. Он поднялся, перевернул большую колбу и, убедившись, что течение песка возобновилось, лег на кушетку, и вновь уснул.