— В самом дела, забавно, — сказала она и с любопытством посмотрела на Адама, как бы недоумевая, что эта малость — сочетание их имен — вызвала столь бурный взрыв смеха. — Но видите ли, Ева — здешнее мое имя по документам. Ведь я крещеная по православному обряду, и священник дал мне имя Евдокия. Называла меня Евдокией одна только бабка, она-то и носила меня крестить, — Евдокия да Евдокия, по-деревенски. Для остальных же я была Ева. Мне мое имя не нравилось никогда. Лет в шестнадцать придумала я себе «Надя». Так меня все и зовут. Ну а здесь, когда оформляла бумаги, мне сказали, что Ева — вполне по-библейски, вот в удостоверение и записали. Поэтому для одних я Ева, для других — Надя. Это имя я больше люблю.

Заговорили о часах. Она сказала цену — ту, что ей назвал антиквар, Адам предложил дать больше, однако натолкнулся на решительный отказ.

— Послушайте-ка, Надя, — я буду называть вас Надя, да? — признавайтесь, вам нужны деньги, иначе вы не продавали бы эту вещь, — начал было Адам.

— Деньги — да, а благодеяние мне не нужно.

Она сказала это с такой простотой, что у него не нашлось ответа.

— У вас семья? — стал он вдруг расспрашивать, чувствуя, что вопросы, заданные впрямую, ее не могут обидеть.

— Мальчик. Семь лет.

— Муж… — он уже догадывался, что…

— …нет, год с лишним назад в катастрофе.

— Вам приходится зарабатывать?

— Да, тут и там. Немного шью.

Его осенило.

— Альфред! — крикнул он. — Ты объявление заготовил? Неси сюда!

Альфред подошел к ним, протянул бумагу и, когда Адам передал ее Наде, сел в свободное кресло. На недовольный взгляд Адама он обезоруживающе заулыбался:

— Шеф, если нам предстоит работать бок о бок, вы должны нас познакомить, не правда ли?

Адам смотрел, как Надя читает, и думал об особой привлекательности женщин, которых не затрагивает суета.

Она подняла глаза.

— У меня не слишком хороший английский. Печатать могу, но медленно. Но если бы вы меня взяли… На самом деле мне очень нужна работа.

Спустя несколько дней у Адама возникло навязчивое ощущение, будто он должен сделать что-то, однако забыл, что именно. По утрам, приходя в ателье, он против обыкновения начинал заниматься работой не сразу, в какое-то время тупо стоял у окна, перебирал на столах различную мелочь и все пытался сообразить, в чем же причина этого необъяснимого беспокойства. В таком вот состоянии, стоя как-то раз перед пустым холстом, он машинально очертил углем овал женского лица, нанес прорисовки глазных впадин, крыльев носа и межгубной линии рта, размахнулся было и приступить к волосам, но от резкого нажима уголь обломился, Адам отбросил оставшийся в пальцах кусок и, взявшись за недопитую чашку кофе, вдруг обнаружил, что начатый на холсте набросок был, конечно же, портретом Нади. Достаточно опытный для того, чтобы понимать, сколь эфемерно представшее в наброске сходство с живой натурой, он, опасаясь, что тихое это дыхание жизни вспорхнет, словно бабочка, при первом же неосторожном движении, — то, что уголь сломался, служило предупреждением, поданным вовремя, — он, художник Авири, стал воплощением кошачьей мягкости и даже замурлыкал, и кончик хвоста у него пошевеливался и дрожал, а в глазах разгорался зеленый огонь. О нет, он не совершит неверных движений, он не спугнет, не упустит! — грош цена тогда тебе, маэстро, если загубишь, это как если б убить… Он взялся было за акрилик, но ощутил почему-то, что нет у него аппетита к акрилику, сколько же можно? — акрилик и акрилик из года в год, сотнями, тысячами картин! Сверху, с пыльных антресолей, торопясь, стащил он, свалив что-то на пол, старый этюдник с набором давно забытого масла, выдавил на палитру из начатых некогда тюбиков, и пошло у него хорошо, безусильно, и мазок всякий раз ложился туда, где ему и хотелось располагаться, словно каждый из них был купальщиком в море, в зеленой волне, и на пляже, в шезлонге, на желтом песке под неярким, осенним уже, сегодняшним солнцем. Постепенно он стал притемнять. Затухало желтое, оставаясь лишь вокруг ее светлых волос, синева полуприкрытых глаз уходила внутрь, вглубь, за холст, но затем проступала тенями на лбу, под границей волос, в чуть заметных впадинах щек и за очертаниями головы, по углам и внизу. Потом появилось нечто в движениях кисти — то сбой, то перерыв, Адам менял и выхватывал кисти, одну и другую, он переходил к проработке и думал, будет ли здесь хороша лессировка, — но бросил внезапно все и через десять минут — как был, в одних шортах, влетел в галерею. Ходили какие-то люди по залу, к художнику обернулись и кинулись было, он той же быстрой кошачьей повадкой проследовал мимо, почти прижимаясь к стене своей шерстью, и уже в дальней комнате остановился. Надя смотрела на него — он попытался вспомнить нужное слово и вспомнил: «взор», — спокойным недоуменным взором смотрела она, брови чуть приподнялись, на щеках появлялся румянец. Он, наконец, сел.