Когда мы познакомились, я понял, чего это Каудер бормотал: прошёл всего год, как он сбежал из Австрии, а уже попался и мог быть отправлен обратно. А там известно что: поражение в правах, ужас и позор, окутывавшие всех евреев.

Я расспросил его немного о недвижимости в Вене. Он ведь так и представился: продавец домов. Позже добавил, что вообще-то крещён в католичестве. Потом мы поболтали о русско-финской войне, и Каудер стал нервничать чуть меньше. Но всё равно тревога заставляла его курить одну за другой.

Однажды ночью в камеру привели трёх арестованных. Стало тесно, и я увидел, что Каудер проснулся, вжался в угол и бормочет уже не молитвы, а что-то вроде заговора. Его пальцы дрожали, зрачки блестели чёрным блеском. Я потряс его за воротник и нахлестал по лицу. Каудер пришёл в себя и рассказал, что в детстве кузен сел на диван, под который он забрался, и не выпускал его из пыльного бельевого ящика, пока он чуть не задохнулся и не завопил. С тех пор его не отпускала боязнь тесных пространств, победить которую помогал табак, чей дым чуть ослаблял хватку ужаса.

Я стал доставать Каудеру сигареты, и он сладострастно рассказывал о своих сделках. Он шевелил пальцами, глаза его блестели, кожа источала аромат большого сильного животного. Хотя ростом он, знаете, не выше меня, лысоватый и внешности не геройской. Но я-то уже знал, что прирождённый делец не сражается и рискует, а берёт, что плохо лежит, и высматривает, как выгоднее провернуть сделку, лучше бы вообще за чужой счёт.

Вот Каудер был таким. В Будапеште он скучал, ставя евреям визы за взятки, и на документах бегущих соотечественников особенно не зарабатывал. Хотя погорел именно на взятках за визы.

Вскоре я отвлёкся на обжалование своего собственного процесса. Несколько недель меня будто забыли и не водили на допросы. Каудер посмотрел, как я скриплю старым пером, выданным надзирателем, и спросил, нельзя ли подкупить надзирателя, чтобы тот передал письмо на волю. Кому? Он намекнул, что его мать имеет какие-то связи. Я подумал: если помочь ему выбраться, возможно, с его-то хваткой он вытащит и меня. Надзиратель не понадобился — из камеры должен был выходить прешовский ополченец, и я с ним обо всём договорился. Мы записали на его портянке письмо Каудера, и ополченец ушёл.

Каудер стал ещё лучше относиться ко мне и признался, что по убеждениям своим он монархист. Я рассказал ему о «Соколе» и о туркуловском союзе ветеранов войны с его антисоветскими задачами. Лишнего не сболтнул, но дал понять, что у меня есть связи по всей Европе. Ведь на загривке хищника можно было не просто выбраться из подземелья, но ещё и присоединиться к охоте. Да и в любом случае в Мукачево возвращаться было опасно, так что мало ли…