Я повторил Туркулу то же, что и Ксенофонтову, но чуть пышнее. Братья-русины стонут под пятой мадьяр, эмигранты разобщены, национальная работа остановилась, «Соколу» запретили вмешиваться в политику. Всё это предварялось воспоминанием из Ледяного похода о битве в снежной степи, из которого я убрал свой нелепый кувырок через голову вместе с лошадью.

Туркул слушал меня внимательно, поскольку мало что знал о Подкарпатье и прорусских его чаяниях и теперь явно видел там паству для своего Союза. Обхождение бывшего корнета ему также понравилось. Это вам он характеризовал меня как клоуна, а тогда смотрел влюблённо, особенно когда я, блистая очами, вытянулся во фрунт при упоминании великого князя.

Взглянув невзначай на картины на стенах кабинета, я заметил рисунки вензелей на доспехах кирасиров и воскликнул: какая редкость, позвольте предположить, что это узор эпохи Елисаветы Петровны?! Я помнил знаки различия хорошо…

Туркул выдал мне удостоверение с печатью и сопроводительные письма. Он намекнул, что готов отвечать на депеши и хочет видеть меня через полгода, чтобы услышать, как идут дела и сколько русских сагитировано.

Но скоро всё обрушилось, поскольку началась война. Туркул переехал в Рим. Убедившись, что я получил согласие генерала, Каудер записал меня в консервные клерки и начал выплачивать жалованье. Его машинистка Клара неплохо знала испанский. Мы удачно пообедали, и в испанские ведомства потянулись письма о судьбе госпожи Ермолиной.

Спустя неделю после начала войны Каудер поднялся ко мне, вызвал на прогулку и сообщил, что время выходить на связь с советским подпольем настало. Есть ли возможность получать сводки в ближайшие недели? Я отвечал, что можно устроить связь, но надо подумать как и где; также мне нужно снестись с Туркулом и ещё нужны деньги.

«Я полагаю, с генералом в первую очередь?» — спросил Каудер, и я, разумеется, кивнул. Нужно было как-то предупредить Туркула, но не спугнуть. «Постараюсь устроить самолёт на днях», — сказал Каудер успокаивающе, и я почувствовал, как по спине течёт капля пота: настолько всё оказалось серьёзным.

Через три дня мы вылетели в Рим с военного аэродрома. С нами был немецкий офицер. По дороге я набросал Каудеру свои задумки: нейтральная София, советское полпредство, есть отдел Союза, то есть преданной белому делу эмиграции, понятный мне болгарский язык — легче доставлять сведения именно туда. Каудер спросил о деньгах, и я назвал с горкой, с лишком. Он одобрительно склонил голову, и я понял, что продешевил…

Вам, наверное, кажется, что я думаю о себе как о ловкаче-юристе с могучими способностями, но на самом деле я часто был туговат и плутал в деньгах, как горожанин в лесу.