Можно с уверенностью предсказать, что, когда придет пора раскулачивания, «идолы» этого класса не помогут своим непросвещенным почитателям. Кулаку, распростертому перед иконами («поклоны медленные кокал», 216), следовало бы вступить в колхоз и хозяйствовать на земле рационально, вместе с мужиками приспосабливаясь к новой реальности творимого Нового мира. Но он слишком скован традициями, да и жадностью, для того чтобы измениться. Его решение насущных проблем будет обычным: оставить все на «усмотрение Бога» в уверенности, что Бог, как и он сам, желает «истребленья / того, что — будущего знаки» (216).

Поэма, таким образом, критикует со стандартных советских позиций «сивуху» религии, призывающей к пассивности и инертности. Федоров, конечно, был верующим, но тоже критиковал пассивное христианство, целиком полагающееся на молитву и сосредоточенное на спасении отдельной личности. Философ считал большинство христиан «язычниками», принимающими природу такой, какая она есть, вместо того чтобы превращать ее в тот идеальный мир, которым она должна быть. Федоров, пожалуй, наклеил бы на пассивного и эгоцентричного кулака в «Торжестве земледелия» ярлык «язычника».

Однако вряд ли философ одобрил бы восхваляемое в поэме гонение на религию, как, например, закрытие деревенской церкви. Ее двери запечатывают «бревнишком навозным» (228), как бы пригвождая вампира к его гробу, чтобы он не смог возвратиться в мир живых. Дополнительный демонический штрих облика церкви — рой гнездящихся внутри колокольни летучих мышей, свисающих с балок, как «стая мертвых ведем» [Там же]. Разумеется, никто (кроме кулаков) больше не боится ни подобных ведьмам летучих мышей, ни «ликов грозных на иконах» (228); их чары исчезли, и никто в деревне не сожалеет о кончине религии, кроме, конечно, местного кулака. К великой радости всего сельского населения, старый бог и его «лохматые» идолы отыграли свою роль. «Третий Рим» пал в 1917 году, а его идеологическая подпора — православие — в год коллективизации, как бы подтверждая старинное пророчество, что «четвертому Риму не бывать». В самом деле, религия активного преображения с помощью коллективизации пришла на смену религии, защищавшей богатых, у которых избы крепки, «словно крепость» (215), и одурманивавшей бедных проповедями терпения и посмертного воздаяния. «Четвертого Рима» «воистину» не будет — но будет Новый мир, построенный на истинной религии человеческого творческого всемогущества.

Смертное человечество

Смертное человечество

Смертное человечество представлено в «Торжестве земледелия» почившими предками, которые в грозовую ночь встают из могил, чтобы вступить в спор с Солдатом, представителем Нового мира. Эти выходцы из могил выступают, как и следует ожидать от умерших, от имени смертного человечества. Они заступаются за Смерть не только потому, что мертвы, но и потому, что желают оставаться таковыми. Своего рода кулаки подземного царства, они так цепляются за существующий порядок вещей, что не хотят возвращаться к жизни. Они охвачены страхом новизны, который испокон веков мешал человечеству радикально изменить мир. Подвластные привычке, не обращая внимания на поразительный прогресс все обновляющей науки, мертвые предки отдают предпочтение средним людям, которые «рожают» и «поют» (литургию в церковном хоре), не создавая ничего нового (219).