Придерживаясь идеала посредственности, они отвергают самую мысль, что будущие поколения смогут когда-нибудь победить смертность, — им даже нравится, что смерть «рассекает столетье пополам» (219), заставляя каждое новое поколение вновь учиться тому, что уже знало предыдущее, стертое с лица земли. Стоящая перед каждым новым поколением необходимость преодолевать детское невежество и юношескую неопытность воздвигает надежный барьер перед тем, что предки называют «бреднями» (219), а новое человечество — прогрессом, пятилетним планом и коллективизацией сельского хозяйства. Для предков желание нового человека управлять собственной судьбой — признак гордыни; они принимают смертность как вечную данность, потому что она внушает «страх Божий» безрассудным новаторам в каждом новом поколении. Им кажется, что судьба человечества навсегда определена и что она состоит из унизительного смирения.

Веря в неизбежность и необходимость смерти, предки, конечно, выступают сторонниками деторождения. Они прославляют «женщин брюхо», которое «состоит жилищем духа / девять месяцев подряд» (220), и их гнев не знает границ, когда солдат-скептик спрашивает их, «не пойдем ли мы обратно, / если будем лишь рожать?» (220). Короче говоря, предки восхваляют мать-природу в ее нынешнем «безумном» состоянии, хотя оно далеко не удовлетворительно. Они с гордостью изображают ее могучей обнаженной женщиной («женой»), чьи груди, пристроившись к ее «большой фигуре», сосут «два младенца» (по всей вероятности, разнополые); их позиции — один над грудями, другой под ними — указывают на их судьбу продолжать вечную последовательность отношений полов в Старом мире: соитие, деторождение и смерть в конце.

И вновь солдат остужает энтузиазм предков, спрашивая их, что «приятного» они нашли в этой голой великанше. Сам он предпочитает быть одетым, а не обнаженным (219) и предполагает, что его примеру последовала бы и мать-природа, будь у нее возможность выбора. Она, вероятно, с радостью бы «оделась» в бетон речных плотин и согрелась теплом электричества (217), вместо того чтобы ночью «греметь самодуркой» в виде урагана (217), а ее дурно пахнущие младенцы, скорее всего, не возражали бы, если бы им дали лучшее укрытие от стихий, чем голые груди Природы.

Критика матери-природы в ее нынешнем состоянии кажется предкам столь нелепой, что они обрушивают на солдата самые ужасные оскорбления, среди которых «старый мерин» (220), может быть, наименее обидное. Он, в свою очередь, проклинает их зловещее влияние на живых и грозит «расстрелять» (221) их всех, очевидно забыв, что они уже мертвы. Но, возможно, дело в том, что, хотя предки и умерли физически, они все еще пагубно воздействуют на мышление людей, и поэтому их духовное наследство необходимо уничтожить. Восхваляя «здравый смысл» и утверждая, что рождение, воспроизводство и смерть — неизбежная и необратимая последовательность событий в человеческой жизни, они разрушают веру в то, что «рождение заменится воскрешением» [НФ 2: 162] и что отжившую свой век смерть можно победить. Следовательно, необходимо разоблачить «проклятых кротов», всем показывая их «глупость», которая «хуже смерти» (219). В темной деревне, населенной многими невежественными мужиками, где верховодят полные предрассудков кулаки, которые уважают предков и их «мудрость», подчинение их авторитету грозит роковой опасностью; поэтому солдат преисполнен решимости рассеять духовный мрак деревни светом знания. Хотя уровень его собственной просвещенности невысок, он, по крайней мере, твердо решил порвать с темным прошлым, вполне оценив мощь знания.