Лишь новая научная дисциплина могла положить начало преодолению огромного разрыва между знаниями о том, как действует единичный объект – одна молекула воды, одна клеточка сердечной ткани, один нейрон – и как ведут себя миллионы таких объектов.
Понаблюдайте за двумя островками водяной пены, кружащимися бок о бок у подножия водопада. Можете ли вы угадать, каково было их взаимное положение до того, как они обрушились с водопадом вниз? Вряд ли. С точки зрения традиционной физики, только что не сам Господь Бог перемешивает молекулы воды в водопаде. Как правило, получив сложный результат, физики ищут сложные объяснения, и, если им не удается обнаружить устойчивую связь между начальным и конечным состояниями системы, они считают, что реалистичности ради в теорию, описывающую эту систему, должен быть «встроен» элемент случайности – искусственно сгенерированный шум или погрешность. Изучать хаос начали в 1960-х годах, когда ученые осознали, что довольно простые математические уравнения позволяют моделировать системы, столь же неупорядоченные, как самый бурный водопад. Незаметные различия в исходных условиях способны обернуться огромными расхождениями в результатах – подобный феномен называют «сильной зависимостью от начальных условий». Применительно к погодным явлениям это выливается в так называемый эффект бабочки: сегодняшнее трепетание крыльев мотылька в Пекине через месяц может вызвать ураган в Нью-Йорке.
Пытаясь отыскать истоки новой науки в прошлом, исследователи хаоса обнаруживают много предвестников переворота. Однако один из них стоит особняком. Для молодых физиков и математиков, возглавивших революцию в науке, точкой отсчета стал именно эффект бабочки [Глик 2021:13].
Пьер, Алеша, Зосима, Толстой, Достоевский – разве не подтвердили бы они, что эффект бабочки существует? Разве не обращаются они к нам из своих могил или вымышленных миров со словами: «Мы же вам говорили!»
Сегодня надо помнить, что такие несопоставимые области, как русская литература XIX века и теория хаоса, могут питать и, возможно, даже обогащать и преобразовывать друг друга. Разумеется, отрывок из литературного произведения не послужит напрямую доказательством какого-то положения физики, и обратное также невозможно. Но эти области тем не менее могут оказаться и оказываются связаны. Перефразируя Достоевского, эти далекие миры осмысленно «сошлись разом».
Литературные произведения последнего времени, такие как «Аркадия» Тома Стоппарда (1993) или «Копенгаген» Майкла Фрейна (1998), являются творениями, укорененными в сфере согласованного (consilient). В своей новаторской и противоречивой книге «Согласованность» (1998) известный биолог Эдвард Осборн Уилсон утверждает (словами, которые звучат как толстовские, но риторикой аргументации перекликаются с Достоевским), что «величайшим предприятием разума всегда была и будет попытка соединения естественных и гуманитарных наук <…>. Согласованность – это ключ к объединению». Ученый заимствует термин «согласованность» у философа Уильяма Уэвелла, который в 1840 году «первым заговорил о согласованности, буквально о „связывании“ знания путем соединения фактов и основанных на них теорий между дисциплинами, чтобы создать общую основу объяснения». Уилсон предупреждает читателей, что вера в возможность согласованности – метафизическое мировоззрение, «которое нельзя доказать с помощью логики, исходя из первых принципов, или обосновать каким-либо окончательным набором эмпирических тестов» [Wilson 1998: 8–9], но тем не менее задается целью продемонстрировать его истинность. «Эффект бабочки» и возможность согласованности – жизненно важные, даже основные для нас сегодня понятия. Когда мы читаем Достоевского, мы углубляем свое понимание этих современных идей.