Эпиграф из Евангелия от Иоанна и рассказанная Грушенькой Алеше история – это доминирующие идеи романа, имеющие неограниченный потенциал для положительного и отрицательного воздействия. Дурные семена могут, как мы видели, так же легко пустить корни, как и здоровые. Хотя в легенде Грушеньки говорится о бабе, которой не хватило одного доброго дела, чтобы спастись из огненного озера, эта история рассказана как оптимистическая притча, цель которой – дать искупительную луковицу и Грушеньке (рассказчице), и Алеше (ее слушателю), и читателям в целом.

Более того, Алеша, «отдавая луковицу» Грушеньке, повторяет уже использованный им прием духовного плагиата. Ранее он поцеловал Ивана, как Иисус в «поэме» – Великого инквизитора («Литературное воровство! – вскричал Иван, переходя вдруг в какой-то восторг, – это ты украл из моей поэмы! Спасибо, однако» [Достоевский 14: 240]. До этого Иван говорил Алеше: «А ты удивительно как умеешь оборачивать словечки, как говорит Полоний в „Гамлете"… <…> Ты поймал меня на слове, пусть, я рад» [Там же: 217–218]). Алеша в этих трех эпизодах литературного и духовного плагиата вернул Грушеньке и Ивану зерна благодати, которыми каждый из них уже обладал, сам того не зная. Мы видели, как черт позаимствовал у Ивана и рассказал ему же написанную и забытую Иваном историю о философе, которому пришлось пройти квадриллион километров во тьме. В этом случае черт поступает так же, как другие герои: возвращает другому нечто драгоценное, чем тот уже обладал, сам того не зная. Или, если выразиться словами из «Мужика Марея», воспоминание о сочиненном в юности рассказе Ивану «припомнилось тогда, когда было надо» [Достоевский 22: 49].

По иронии судьбы, Достоевский, вставляя в роман легенду о луковке, гордился тем, что первым пересказал эту замечательную народную притчу[227]. Но оказалось, что он и сам невольно допустил плагиат. Навязчивое желание быть оригинальным, сказать что-то новое – черта, которой наделены почти все персонажи писателя, – сохранялось у Достоевского всю жизнь. Он страстно отстаивал свою интеллектуальную собственность, оригинальность, даже если бессознательно заимствовал (и даже порой крал) чужие произведения и идеи. Но как бы ни ценил писатель оригинальность, ему в равной степени был дорог тот особенный плагиат, который мы находим в действиях Ивана, Грушеньки, Алеши и черта. Такой плагиат образует органическую связь между текстами, персонажами и людьми.

Еще больше иронии можно увидеть в том, что интеллектуальная собственность, которой жаждал обладать писатель, то есть его постоянные притязания на оригинальность, в художественных текстах последовательно изображается как занятие мертворожденное, ведущее к отчуждению; это зерно, которое не приносит плода. Плоды в художественном мире Достоевского приносит взаимность – своего рода духовный плагиат, к которому так свободно относится Алеша и который вызывает такой мощный эффект. Только осознав и приняв со «странным оживлением», «нервным» смехом и с «почти детской радостью» [Достоевский 15: 78–79] тот факт, что черт украл его рассказ о философе-бунтовщике в космосе, Иван может встать и начать свое путешествие к истине. Плагиат черта подобен плагиату Алеши тем, что оказывает то же духовное воздействие, ибо черт, пересказывая повесть о философе, вернул Ивану ценность, которой тот уже обладал. Без «кражи» давно позабытой самим Иваном притчи ее автор остался бы на дороге в трансе не как философ, а как мужик с картины Крамского, погруженный в бессознательное и бесполезное созерцание.