Когда вы мне что-то говорите, я проверяю, правильно ли я вас понял, перефразируя ваше высказывание своими словами, то есть словами, отличными от тех, которые употребили вы, ибо, если я в точности повторю ваши слова, вы станете сомневаться, что я вас правильно понял. Если же я использую свои собственные слова, из этого следует, что я изменил смысл вашего высказывания, пусть и незначительно. <…>…общение можно уподобить игре в теннис пластилиновым мячиком, который, пролетая через сетку, всякий раз меняет форму.

Чтение, конечно, процесс отличный от устной коммуникации… <…>. [По] скольку та же самая аксиома, гласящая, что каждое декодирование – это тоже кодирование, применима к литературному анализу в еще большей степени, чем к обычному устному дискурсу. В обычном устном дискурсе бесконечная цепочка перекодирований может быть прервана действием. Например, если я говорю: «Дверь открылась», а вы отвечаете: «Вы хотите, чтобы я закрыл ее?», а я говорю: «Да, пожалуйста», и вы ее закрываете, то мы довольствуемся тем, что на каком-то уровне мы друг друга поняли. Но если в тексте художественного произведения мы читаем «Дверь открылась», я не могу спросить у текста, что именно он имел в виду, я могу лишь предаваться размышлениям о том, каково значение свершившегося факта: открылась ли дверь под воздействием какой-то силы, ведет ли дверь к раскрытию какой-то тайны, к какой-то цели и так далее [Лодж 2004: 42][229].

Кажущаяся почти издевательской пародия Цаппа на литературную теорию в действительности затрагивает ту же связь идей, присущих актам плагиата, о которых говорилось выше (и даже, по счастливому совпадению, Лодж использует тот же образ открытой двери для указания на сложность достижения согласия о значимости, памяти и значении). В комической форме здесь трактуются те же проблемы доказательства, взаимности и коммуникации, которые интересовали Достоевского.

Хаос и согласованность

Хаос и согласованность

Читатели русской литературы обычно замечают, что и Толстой в «Войне и мире», и Достоевский в «Братьях Карамазовых» используют художественную форму для постановки общечеловеческих вопросов – как жить и как верить. Оба писателя ставят эти масштабные вопросы на фоне повседневной реальности, привнесенной из-за пределов романа. Для Толстого первичными явлениями, заимствованными извне, являются исторические лица и события; для Достоевского – политические вопросы, моральные и религиозные дилеммы его времени. И в каждом случае полотно оказывается огромным.