Важно подчеркнуть, что признание этой связи не означает, что социальные реформы и дела милосердия, вызванные невыносимым зрелищем несчастья других, сами по себе сомнительны. То, что общество, т. е. его активные члены, стремится исправить вопиющее социальное зло, – это прагматичная политика, которая в то же время согласуется с большинством моральных доктрин, религиозных и светских. Однако не следует разумные социальные меры и меры по социальному обеспечению, которые могут быть связаны со структурными инновациями, путать со структурной агрессией, принципом действия которой является удовлетворение неутолимой зависти. Такие меры склонны приводить к противоположным результатам. Некоторые из левеллеров настаивали на более реалистических и менее завистливых требованиях, чем те, которые обязаны провозглашать в своих манифестах их современные собратья. Группа левеллеров времен Кромвеля писала: «Сим провозглашаем, что мы никогда не имели намерения уравнять человеческие владения, ибо нашим самым сокровенным замыслом было, дабы Содружество пришло в такое состояние, когда каждому человеку позволено безопасно наслаждаться своею собственностью»[369].

Хилиастические движения

Хилиастические движения

Анализируя культ добровольной бедности, который зачастую особенно расцветал среди богатых и состоятельных, социолог В.Э. Мюльман соглашается с историком Гербертом Грундманом, считавшим, что в период Высокого Средневековья рост процветания, возникновение денежной экономики, рост городского населения и зарождение промышленных ремесел привели к религиозным движениям, захватившим людей из всех социальных классов, действительно стремившихся вести простую и строгую христианскую жизнь. Ни Мюльман, ни Грундман не стремятся объяснить культ бедности, даже среди аристократии, как непосредственный результат социальных изменений в жизни тех, кто принимал решение избрать иной образ жизни. Мюльман утверждает: «В то же время следует задаться вопросом, что на самом деле происходит, когда образ жизни «бедных», т. е. usus taxendi[370], намеренно усваивается и практикуется, т. к. является занятием презираемого класса. При этом переворачивается не социальная пирамида, а культурная структура. Теперь не «парии выворачивают ценности наизнанку, чтобы они им больше подходили»; инверсия потеряла свои классовые коннотации, поскольку ее практикуют люди всех классов»[371].

Однако Мюльман не идет дальше, чтобы ответить на свой собственный вопрос. Без сомнения, здесь играет роль, как, я надеюсь, показано в этой книге, человеческое умонастроение и перемена в характере, которые никоим образом не ограничиваются Средними веками и проблемами этого периода. Одно из самых глубоких желаний человека, приводящее к тому, что практически является рефлексивным или компульсивным стилем поведения и действия, – избежать зависти. Он желает такой социальной ситуации, когда ему вообще не нужно подозревать кого-то (не себя самого) в том, что его пожирает зависть к другим – к нему, но не обязательно только к нему. Такое, и только такое общество было бы по-настоящему безопасным, социальной средой без потенциальных агрессоров. Поскольку очевидно, что человек, придерживаясь более верного мнения, чем современные теоретики «фрустрации», полагает, что никакие общие улучшения не могут сделать человека полностью и абсолютно неагрессивным, то чувствительные люди готовы добровольно выбрать настолько скромный образ жизни, насколько это возможно, в надежде избежать агрессивной зависти. Аристократ или процветающий бизнесмен, нередко происходящий из высшего класса, присоединяется, в качестве представителя всего своего класса или всех вызывающих зависть людей высшего класса, к хилиастическому движению, в котором, во-первых, не должно быть зависти между членами, а во-вторых, все те ценности, которые дают основания для зависти, отрицаемы и презираемы, – к движению, на самом деле обещающему новый мир, совершенно лишенный любых возможностей для зависти.