— Признаю, кругом виновата.

— Тебе незачем чувствовать себя виноватой. Просто это лишнее доказательство — как будто они вообще нужны! — того, насколько мы все противоречивы.

Когда мы добрались до Ирвинг-плейс, Дункан залюбовался чудесными особняками, запертыми воротами парка Грамерси — блеском былой нью-йоркской роскоши.

— Живешь вот так в своих каменных джунглях, работаешь в центре и забываешь, что есть в этом городе и такие районы, как этот… чистая Эдит Уортон[103], — заметил он.

Когда мы сели за столик, я спросила у Дункана, не отказалась ли еще Патрисия от своего жилья.

— Она сдала его в субаренду, поэтому теперь считает мою квартиру своей собственностью. И мечтает, чтобы мы вместе нашли что-нибудь более просторное.

— А тебе эта идея нравится?

— Я чувствую, что у тебя она вызывает некие сомнения?

— Ну слушай, Патрисия же так радушно меня приняла, когда я сбежала к вам от мамы. И за это я ей благодарна. Но меня не может не беспокоить ситуация, когда человек завидует своему любимому, когда к тому приходит успех. Я твой друг. И мне неприятно смотреть, как тебя унижают. Особенно когда это делает человек, явно страдающий от комплекса неполноценности, от того, что не может пробиться дальше декорационной мастерской в Метрополитен-опера… Пойми меня правильно, я-то считаю, что это очень неплохая работа.

Дункан внимательно рассматривал скатерть в красно-белую клетку.

— Она беременна, — выдавил он наконец.

Новость меня ошеломила.

— Блин… — прошептала я, но тут же исправилась: — Если, конечно, ты рад этому, тогда…

— Это самое хреновое, что могло со мной случиться.

— Тогда как это случилось?

— А ты как думаешь?

— Она же наверняка принимала таблетки или пользовалась какими-то еще противозачаточными средствами.

— И я так считал.

— Другими словами, она обвела тебя вокруг пальца.

Дункан с подавленным видом пожал плечами.