* * *

Через несколько дней Вадим Петрович Земский, сразу после возвращения из следственного отдела, где его допрашивали по поводу гибели его работницы Нины Григорьевны Смирновой, собирался со своей супругой поужинать в одном из уютных ресторанчиков в центре города. Земский был крайне подавлен случившимся, и ему никак не удавалось настроиться на беззаботный лад. Смерть Нины была страшной. Эту мысль за прошедшие дни ему высказывали много раз. Проговаривавшие ее люди, особенно женщины, зажмуривались или, наоборот, широко раскрывали глаза или еще как-то выражали свой неподдельный и такой мистический ужас. Особенно ужасной смерть казалась тем двоим, водителю и секретарше, которые ездили на опознание погибшей. Самому Земскому этой процедуры, к счастью, удалось избежать. Теперь он пытался успокоить самого себя вполне резонными рассуждениями, что такая смерть, на самом деле, ужасна только с точки зрения живых. Если же взглянуть на обстоятельства ухода из жизни глазами самого уходящего, то всего ужаса и всей боли можно было бы набрать всего на какую-то секунду. Земский хорошо знал Нину и теперь пытался успокоить себя тем, что раз уж ей суждено было уйти, то такая — быстрая — смерть для нее была все-таки предпочтительнее, чем какое-нибудь мучительное и по-настоящему страшное долгое умирание.

Но все это мало утешало. Еще большей горечи к его депрессии подливала новость о том, что версии о несчастном случае и самоубийстве не подтвердились. Экспертиза установила совершенно определенно: Нину предварительно задушили, а затем положили на рельсы, поезд же прошел не ранее чем через час после наступления смерти. Для следствия самой правдоподобной версией было убийство с целью ограбления, поскольку ни при погибшей, ни в комнате, где она проживала, не было найдено денег, полученных ею в тот злополучный день от Земского. Но самым скверным в этой истории Земскому казалось то, что единственным подозреваемым и наиболее вероятным убийцей следствие считало человека, к которому сам Земский относился с симпатией, а бывало, даже называл его своим другом.

В УВД сутулый фитиль-следователь, дослужившийся к сорока годам до капитана, с явным предвкушением майорской звездочки, рассказывал, что самое громкое дело, всколыхнувшее область, можно считать раскрытым. «Ну да, Пинкертон… — с раздражением думал Земский. — Что тут раскрывать, если все лежит на поверхности». Сошникова со Смирновой видели сослуживцы еще в редакции. Вдвоем они ушли. Затем их видели на пороге дома Смирновой, совсем незадолго до ее гибели. Мало того, свидетельница, опознавшая вероятного убийцу, утверждала, что Сошников ссорился со Смирновой, так что довел ее до слез. При этом подозреваемый был сильно пьян и крайне агрессивен. Свидетельница первый раз помешала ему завершить замысел, но после ее ухода он, вероятно, продолжил свое грязное дело. Кроме того, отпечатки пальцев Сошникова и Смирновой наши на бутылке из-под вина, найденной непосредственно на месте совместного распития. То, что Смирнова выпивала именно это вино, так же было установлено экспертизой. Что касается подозреваемого, то он, как и следовало ожидать, не признал своей вины, утверждая, что не убивал Смирнову, хотя при этом соглашался, что вообще мало что помнил из того вечера.