Перед ним стоял тощий юнец в спортивной толстовке с капюшоном. В руках его была кипа бумаг. Пухлые губы юнца зашевелились и полились заученные бодрые слова:

— Здравствуйте, я представляю партию… и лично господина… не желаете ли вы… — И он еще что-то говорил, говорил, чего Земский не слышал. Но как только возникла пауза в его речи, Земский сказал медленно, негромко, но вполне четко:

— Пошел на х…

Паренек с саркастическим пониманием мотнул головой и без малейших намерений спорить направился к соседней двери.

— Нет, я тебе сказал, чтобы ты шел на х…, а не к моим соседям, — в тех же тонах произнес Земский.

Паренек опять мотнул головой и бодро побежал по лестнице вниз.

— Попробуй еще раз сунуться в мой подъезд, — так же тихо, но грозно проговорил Земский ему вслед.

Он закрыл дверь и спиной прислонился к стене. В коридоре было темно, но это даже успокаивало. Теперь он почувствовал легкий озноб и понял, что взмок. Сорочка стала мокрой. Он наконец прошел в свой кабинет.

— Кто там, Вадим? — весело крикнула из спальни Лада.

— Ошиблись дверью…

И опять остановился перед зеркалом, висевшим на стене кабинета, снял очки, положил на письменный стол и почти вплотную придвинулся к зеркальной поверхности и только тогда поймал свое отражение в резкости. Тут же на донышке собственных зрачков, отраженных в амальгаме призрачного мира, сумел рассмотреть еще одно отражение — самого себя, оцепеневшего по ту сторону действительности, но совсем крохотного, еле различимого. Даже если и показалось, он все равно знал, что он там есть, что он тонет в самом себе, закольцевавшись в занимательной оптической задачке, которая теперь ему показалась не имеющей решения — маятником бесконечности, жутким дроблением сущностей: в зеркале — зрачки, в зрачках — зрачки в зеркале, в зрачках в зеркале — зрачки в зеркале в зрачках в зеркале, в зрачках в зеркале в зрачках в зеркале…

VII. Преображение

VII. Преображение

Прошло почти полтора года. Зима на этот раз выдалась забористая, весь февраль стояла сильная стужа. И даже в начале марта небо наползало из-за горизонта все еще северное, пасмурно-дымчатое, выстуживало город.

Третьего марта в одном из городских храмов, большом, но малолюдном, заканчивалась вечерняя служба. В темном углу, поближе к притвору, чтобы, наверное, не привлекать ничьего внимания, всю службу, склонив голову, простоял мужчина с осунувшимся, задумавшимся и в то же время будто чем-то удивленным лицом. Голова его была почти сплошь седая, хотя опытный глаз определил бы его возраст немногим за сорок. И одет он был в темное, что еще больше подчеркивало особое состояние его души — человек находился либо в тяжелом неизбывном горе, либо, напротив, стряхнул беду со своих плеч, а теперь все никак не мог придти в себя и поверить в то, что жизнь продолжается. Опытные прихожане все это хорошо прочитывали в нем. Они давно приметили этого человека — уж раза два в неделю на протяжении двух или трех месяцев он появлялся на вечерней службе. И всегда на вечерней — вероятно обстоятельства не позволяли ему приходить в другое время. И всегда он выбирал себе одно из двух мест: либо у самого входа в притвор, либо под хорами — рядом с торговой лавкой. По его проявлявшейся растерянности, по тому как он мог невпопад службе креститься или ставить свечу не разбирая иконы, можно было сразу догадаться, что человек этот — не то что невоцерковленный, а и вовсе новичок в храме, в богослужении он видел не столько глубокие мистические смыслы, которыми насыщено пространство и время храма, сколько внешнюю сторону, способную вызвать в неопытном сердце лишь неосознанное быстролетное умиление. Так что еще рано было говорить, что человек этот сумеет когда-нибудь переместится от створок дверей поближе хотя бы к распятию, не говоря уже об алтарной части. И все-таки к исходу второго месяца как бы вовсе не замечающие новичка взгляды сменились благосклонными скользящими лучиками.