Конечно, у Булгакова получилось лучше: у него нет монотонной однородности первого и второго обстоятельств, что позволяет обойтись без запятых, и нет их одномерности – во втором колоне у него три слова, равные по длине четырем в первом, вместо двух колонов по четыре слова у Мережковского – что и создает волшебный эффект. Вместе с тем оба автора в центральные длинные колоны вмещают обстоятельства времени и места (Мережковский перегружает) и, замедляясь на титуле, выруливают на ударный финал – имя.

Некоторые критики внедряли в сознание читателя мысль, что Мережковский – плохой писатель. Такой точки зрения придерживался А. Волынский, у которого был конфликт с Мережковским в середине 1890-х, а позднее – Борис Эйхенбаум. В 1920-е уже никому в советской России не пришло бы в голову заступиться за эмигранта Мережковского. Не будем, однако, забывать, что именно он первый попробовал применить к русской исторической прозе флоберовское реалистическое письмо в духе «Саламбо», что именно он просветлил русский исторический роман чеховской легкостью и смягчил чеховским субъективизмом – вспомним его прозвище «золотое перо»! Почему бы в процессе модной тогда в молодом поколении «литучебы» ему и не стать бы для Булгакова образцом – таким, каким для Фадеева оказался Лев Толстой, а для Николая Островского – Серафимович? А Булгаков сам как бы высветлил и разгрузил своего литературного «родителя».

Коротенькие мысли и долгая память. Черепаха Тортила называет Буратино «деревянным дурачком с коротенькими мыслями». Так отозвался о компании своего сына-подпольщика Степан Трофимович Верховенский в главе 3 «Бесов»: «люди с коротенькими мыслями». Алексей Толстой свой «маленький роман для детей и взрослых» писал в 1935 году, но вполне вероятно, что тут дал себя знать более актуальный для его литературной юности контекст этого классического словоупотребления. Я предполагаю, что Толстой помнил появившуюся в 1909 году рецензию символистского критика Георгия Чулкова, тогда его ближайшего друга, на появление знаменитой горьковской повести «Исповедь». Чулков в ней хвалит Горького нового, но не забывает и попрекнуть его Горьким старым:

«<…> Когда прислушиваешься к этим внятным и живым словам, как будто видишь человека, бежавшего из тюрьмы: около трех лет (боюсь перепутать сроки) Максим Горький сидел за тюремной решеткой коротеньких мыслей о своем бутафорском безличном человеке. Теперь, слава Богу, он вновь полюбил землю <…>»[451].

«Новыми» на 1909 год, когда вышла «Исповедь», были религиозные искания Горького, отраженные в этой повести, – так называемое «богостроительство», близкое религиозным исканиям самого Чулкова. По контрасту и без всякого сожаления тот напомнил в рецензии о горьковской предыдущей, социал-демократической, фазе как о сидении «за решеткой коротеньких мыслей» (именно они и воплотились в «очень своевременной книге», по выражению Ленина, повести «Мать» (1906), со временем почему-то повышенной в чине до «романа»).