Амара думает о другом совете, который дал ей Филос и который она также отвергла. В тот раз он просил ее бросить его. Не последуй она тогда зову любви, какой была бы ее жизнь теперь?

— У тебя очень грустный вид, — говорит Филос. — Надеюсь, ты не винишь себя. Ты знаешь, что я не считаю тебя виноватой.

Филос смотрит на нее, в его добрых серых глазах читается одна лишь забота. Амаре становится страшно. Она боится не Юлии, не Деметрия, даже не Феликса, — она боится себя и той боли, которую — она знает — она может причинить. Мысленным взором она сейчас видит не Филоса, а Менандра в тот миг, когда она разбила лампу у его ног. Она отодвигает табуретку.

— Я только проверю, как там Руфина, — говорит она сдавленным голосом. Оставив на кухне ничего не понимающего Филоса, она взбегает вверх по лестнице.

Руфина спит, но как будто чувствует присутствие матери, когда Амара склоняется над кроваткой: начинает громче сопеть и ворочается в пеленках. Амара опускается на пол, обхватывает колени руками, задыхаясь от своей невыносимой любви. Ей больно от любви к этому ребенку, этому крошечному существу, которое должно было освободить своего отца, а вместо этого ввергло в кабалу свою мать.

— Все в порядке, — раздается рядом тихий голос Филоса, когда она опускается на корточки рядом с ней. Он обнимает Амару за плечи, и она, всхлипывая, прячет лицо у него на груди. Он успокаивающе гладит ее по волосам. — Что случилось, любовь моя?

— Я боюсь потерять тебя.

Это лишь половина правды, но только ее она в состоянии произнести.

Филос продолжает гладить ее по волосам, положив подбородок ей на макушку.

— Что тебя так встревожило?

Амара не отвечает, только плачет еще сильнее.

— Что бы это ни было, ты знаешь: ты всегда можешь рассказать мне.

Амара хочет рассказать ему о Деметрии, поведать о том ужасе, который испытывает. Какое бы решение ей ни пришлось принять, ей необходимо спросить совета у Филоса или хотя бы предупредить его о другом мужчине, о нависшей угрозе и тех возможностях, которые предоставит новый патрон. Однако не будет ли Филосу горько и стыдно, если он будет участвовать в ее продаже? Конечно, ни один мужчина не признается, что хотел бы, чтобы мать его ребенка продавала себя, пусть даже ради выживания семьи. Может быть, будет милосерднее, если она примет решение одна. Амара прижимается к Филосу, по-прежнему пряча лицо у него на груди.

— Прости меня, — говорит она, его туника скрадывает ее голос, и ей не приходится смотреть ему в глаза. — Ничего особенного. Я не знаю, что на меня нашло. Просто я стала такой чувствительной после рождения Руфины.