Отсюда он видел и необъятное небо над городом, и склады, и таунхаусы, и торчащие среди них небоскребы – всю ту огромную часть города, что простиралась от Вашингтон-Хайтс до Бэттери. Почти в каждом окошке и в каждом здании мерцал свет, казавшийся каким-то призрачным, едва заметным – словно его вырабатывали духи тех живых существ, что находились внутри, или, может быть, некие действия этих существ, их ссоры, их прихоти и слияния. Но среди этой неяркой мозаики тут и там попадались окошки, которые, казалось, горели чуть ярче и более ровно – это были окна тех немногих, кто всегда действует уверенно и целеустремленно.

Он выбросил окурок, но решил еще немного постоять здесь, несмотря на пронизывающий холод.

Ибо, сколь бы суровым ни был ветер, отсюда Манхэттен казался поистине чудесным, невероятным и обещал так много, что хотелось стремиться туда всю оставшуюся жизнь, но так никогда и не добраться.

Эпилог Мало избранных[193]

Эпилог

Мало избранных[193]

Это был последний вечер 1940 года, и снег валил вовсю, и ветер был всего на два узла слабее снежной бури. Уже через час все автомобили на Манхэттене дружно встанут и вскоре будут похожи на валуны, погребенные под снегом, но пока что они еще ползли по улицам с усталой решимостью своенравных первопоселенцев.

Мы ввосьмером, пошатываясь, выбрались с танцев в Университетском клубе, куда, если уж честно, и приглашены-то не были. Танцы были устроены на втором этаже под роскошными потолками Большого дворца. Оркестр в тридцать музыкантов, одетых в белое, наяривал вовсю, стремясь перейти в 1941 год вместе с совершенно новым, однако уже успевшим выйти из моды, стилем Ги Ломбардо[194]. Мы и не знали, что это праздничное мероприятие имело некую скрытую цель – собрать деньги для эмигрантов из Эстонии. Когда очередная Керри Нейшн[195] встала рядом с эстонским послом, в данный момент лишенным своей должности[196], и начала с грохотом трясти своей жестянкой с пожертвованиями, мы решительно двинулись к двери.