– Визитку? – уточнил Пётр Алексеевич. – Звонили?

– Нет, ня звонил. Зачем? Увидать – увидал. А чего ещё? – Пал Палыч впал в задумчивость. – Поздно уже прощения просить.

Какое-то время он тягостно молчал, ворочая в голове, точно корабельный канат, длинную и неподатливую мысль, которую не решался предъявить. Наконец признался:

– У ней будто сломалось что – как тень той, прежней, стала. Тут ня в возрасте дело. Огонька, живости – никаких.

– Чего ж вы хотите? – Пётр Алексеевич неопределённо качнул головой. – Столько лет прошло.

– Говорю же, ня в этом дело.

– А в чём?

– Как сказать… – Пал Палыч снова пошарил в запасниках, нащупывая подходящие слова. – Я долго думал, пока ня решил… Мне как видение было…

– Ну? – подбодрил Пётр Алексеевич.

– Я так понимаю, что по дурости сжёг её лягушачью кожу.

Пётр Алексеевич недоумённо вскинул брови.

– Как в сказке – помните? Думал-думал, и вот – дошло. Такая, получается, моя вина…

– Что за кожа?

– Это я образно, – пояснил Пал Палыч, – для понятия. Она будто в двух царствах жила: как другие – в институте, в общажитии, на турнепсе и в своём, куда остальным ходу не было. Мне, дураку, доверилась, а я её кожу лягушачью сжёг. Понимаете? Но она ня отправилась в тридесятое царство лебядью, а тут осталась. Только погасла, обыкновенной сделалась, как все. Осталась здесь, а от тридесятого своего отказалась, потому что меня туда пустила, а я нагадил…

– Да что вы там сожгли-то? – торопил с пояснениями Пётр Алексеевич.

– Вот это самое и сжёг… В три приёма. Сначала сам писать заробел. Потом Мишке позволил. А потом и эту нитку оборвал. А она в том мире-то, который в памяти и в письмах, уже жила, дышала…

Пётр Алексеевич ощутил, что в речи Пал Палыча определённо брезжит какая-то не до конца оформленная мысль, упрямо испуская из-под спуда слов неясный, но уже заметный проблеск.

– И что? Что именно с ней стало?

– Как что? – Пал Палыч изумился непонятливости собеседника. – Она лишилась этого… Как без дома сделалась, без потаённого угла, который был ей пó сердцу и в душу. Понимаете? Обыкновенной перекинулась, как все другие, – больше ня царевна… Без света, без тайны, без чудинки… Без царства целого. Без закута, куда, если что, могла сбежать, и там никто её достать уже ня смог бы. А это нам дороже дорогого – жить сразу на два царства. От этого в нас сила, и огонь, и тайна… Она, тайна эта, когда в другом её увидел, и манит. А тут ей – раз! – и дверку в тридесятое закрыли. Сама туда ня захотела – няхорошо там стало, как в домý, где вор прошёлся. Она вот и погасла.

– Откуда вы это знаете?