– А догадался. – Пал Палыч бросил быстрый взгляд на сидящего за рулём Петра Алексеевича и для весомости добавил: – Всегда как будто знал. Я сам такой: в двух царствах сразу – в том, что вокруг, и в заповедном, тридесятом. – И ещё добавил: – Этой виной себя виню: сжёг у ней лягушачью кожу.

– Так вы тоже на два мира живёте?

– А как же! На меня только собак спусти или ещё как защеми, а я уже за высокими горами да за синими озёрами! Поди-ка ковырни меня оттуда…

– И где же дверка в это ваше царство?

– Сказать? – как будто у кого-то третьего, незримо присутствующего в машине, поинтересовался Пал Палыч. Спросил и, видно, получил ответ. – Тут и ня дверка вовсе, тут иначе… Словно струна вдруг зазвенит, так тоненько, комариком, и ты уже ня здесь, а там. Здесь нет тебя, с ищейкой ня найти.

«След путает», – сообразил Пётр Алексеевич. Действительно, с какой стати Пал Палычу открываться? Чтобы потом кто-то сжёг его собственную лягушечью кожу, как однажды невзначай он сделал это с Вериной? Пётр Алексеевич впал в безысходную задумчивость. Ему вдруг стало беспричинно грустно – откуда-то из детства, давно похороненного под спудом лет, забрезжил огонёк и донёсся едва уловимый аромат его собственного тридесятого царства. Он уже и не помнил, каково там было, а вот поди ж ты – пробился лучик… Они, этот свет и этот аромат, были несказанны. И совершенно недосягаемы.

Молча доехали до перелеска перед Теляково, откуда уже были видны пустые в эту пору (одни заброшены, другие ждали лета и дачников) окраинные деревенские дворы. Только вышли из машины, как по кустам хлестнул холодный ветер и из набежавшей тучи ударил снежный заряд, обжигающий и злой, каким небесная пушка за всю зиму не палила.

– Ёпс, – подбил итог Пал Палыч.

Вальдшнеп по такой погоде, разумеется, не тянул.

12. Глухарь

12. Глухарь

«Небо – птицам, чай – официантам, проливы – России, – в каменном античном стиле думал Пётр Алексеевич, сворачивая на заливаемую светом фар грунтовку к Баруте. – На этом надо бы сойтись, а то больно разбрасываемся. Во всём следует знать меру, даже в великодушии». Вдохновляемый одиночеством, он часто грезил о правильной истории, которая должна блистать вопреки той, что по недоразумению предъявлена. В определённом смысле Пётр Алексеевич был эскапистом, хотя и не заплывал в мечтах настолько далеко, чтобы терять из вида берега. Так и сейчас: определив хозяина проливам, он вновь сосредоточился на падающей в ночь дороге.

Когда прошлым летом Пал Палыч показывал Петру Алексеевичу родник, из которого возит домой в двадцатилитровых бутылях под помпу животворную воду (водопроводную, богатую железом, то ли вымытым из старых труб, то ли растворённым в подземном горизонте, он не пил сам и заказал пить домашним, опасаясь за дорогие сердцу организмы), заодно заехали в два места, которые в поисках боровой дичи Пал Палыч разведал ещё в марте. То были токовища: одно – тетеревиное, на краю просеки, в непролазно заросшей молодой порослью поруби за просёлком из Конькова в Теляково, другое – в старом бору у мохового болота, по дороге на Баруту – там точили глухари. Заповедный родник бил в низине, недалеко от Болотóва, поэтому в тот день изрядно напетляли, что у охотников не диво: бешеной собаке семь вёрст не крюк. Зато теперь Пётр Алексеевич мог сам, не отвлекая от домашних дел Пал Палыча, попытать счастье на току. Тетерева свои поляны, облюбованные для весенних песен и драк, не меняют по много лет. У глухарей – такое же обыкновение. Тем не менее, чтобы не вышло промашки, перед приездом Петра Алексеевича Пал Палыч заглядывал на вечерней зорьке в старый бор, осторожно подбирался к болоту и слушал – по подсадам насчитал петухов семь-восемь.