Прошло ещё какое-то время, прежде чем профессор понял, что заблудился. Попробовал сориентироваться, но солнце глухо закрывала небесная хмарь; планшет не показывал точку местоположения, тщетно силясь отыскать спутник, а без того закачанная карта делалась практически бесполезной. Телефон не ловил – опция «звонок другу», увы, оказалась недоступна. От машины он шёл в лес примерно на север, возможно немного уклоняясь на запад, значит… С гравийки сворачивал налево, следовательно, она где-то на востоке… По сосновым стволам Цукатов определился со сторонами света и двинул туда, где находился юг, – до лесной дороги, предположил он, путь короче, чем до гравийки.

Уже вечерело, когда профессор почувствовал, что накал беспокойства в его сердце дошёл едва ли не до градуса смятения – Цукатов тлел изнутри, как торфяник. Его предал юг, его предал восток – и там и там был только лес, болота и снова лес, становившийся всё дремучее и непролазнее. Ему уже мерещились между стволами пугающие тени: не то чтобы он впал в отчаяние – для паники Цукатов был неуязвим, – однако душевное равновесие определённо его оставило. Профессор вымотался, ноги его гудели, глаза разъедал пот усталости, но он шёл и шёл, не позволяя себе и пяти минут малодушного отдыха. В какой-то момент, обернувшись, он в сумерках вполне отчётливо увидел, как в нескольких шагах позади что-то большое и косматое, покрытое буро-зелёной шерстью, беззвучно метнулось за дерево, оттуда удивительным скачком – за другое… Ток крови замер в его сердце. Вскинув ружьё, Цукатов выстрелил.

* * *

Из рябухиных петушков осталось только два брата. Худо ли, хорошо – перезимовали оба. Не бил их больше из грохочущей палки человек, не скрадывала зубастая лиса, не подстерегала енотовидная собака, залёгшая в эту зиму на морозы в спячку. До начала весны братья держались с косачиной стаей, а потом по родовому зову ватага распалась, каждый сделался сам по себе. Однако братья всё же старались не терять друг друга из вида, кормясь и ночуя по соседству.

На земле всё шире расходились проталины, небо засияло звонкой голубизной, лес пах теперь совсем иначе, наполненный бодрящим ожиданием и брожением оживших соков. Поначалу, когда матёрые косачи, взлетая по утрам на деревья, стали затевать первые, ещё как будто робкие песенные споры, братья слушали их с удивлением, но вскоре и им неодолимо захотелось вплести в этот воркующий хор свои неумелые голоса.

Капель отзвенела, посеревшие сугробы сползли в низины, на припёках обнажилась прошлогодняя трава, из веток берёз на зимних сломах засочилась душистая влага. Теперь братья смотрели на случайно встреченных тетёрок совсем другими глазами – вид их пробуждал волнующее нетерпение и сладкую негу у них в груди. Одновременно почувствовав трепещущими сердцами дыхание весны, ведомые её проснувшейся силой, братья отправились, толком не ведая зачем, на ту самую поляну посреди заросшей вырубки, куда в прошлом году прилетала на тетеревиное токовище их мать. Поначалу они только слушали бормотание и чуфыканье бывалых петухов, наблюдали за их танцами и яростными схватками, но с каждым днём их всё сильнее тянуло туда, на поляну, в центр гульбища, чтобы забыться в песне, закружиться в танце, помериться силой в драке и получить за рвение и доблесть ещё неведомую награду.