С веток деревьев падали капли, день, как и полагал Пал Палыч, стоял тёплый и серый. Одинокие жёлтые берёзы в боровой чаще полыхали на фоне сумрачной зелени сосен. Иногда прыскал мелкий дождик, и тогда лес отвечал небу едва слышным звоном, будто встряхнули тонкую серебряную цепочку.

– А рано ещё, – через два часа бесплодной прогулки сообщил Пал Палыч. – В октябре на высыпки надо. – И тут же, навострив ухо, добавил: – Никак гусь пошёл.

В сизых небесах действительно раздалась глухая гусиная перекличка и смутно, как контур женщины за занавеской душа, проступил в пелене растянувшийся птичий караван.

– Тяперь лес тихий. – Сев в машину, Пал Палыч разрядил винчестер, сунул его в кожаный рыжий чехол и положил на заднее сиденье. – Вясной ня так. Вясна, она на радость… Возьми тетярева: птица строгая, а на току всех до одного перябить можно – вясенний дух пьянит, об всём забывают. Но так ня надо. Без птицы лес – сирота. Только послушать, когда загомонят: сила-то какая! А на водополье? На Михалкинском или Сялецком? Гуси гогочут, лебяди кличут, кулик с чибисом пишшат, свистят на все голоса. Люблю. Уедешь с озера, а после весь день в ушах кряк утиный стоит.

Пётр Алексеевич совсем не огорчался по поводу неудачной охоты – осенний лес и свежий сырой воздух наполнили его радостным умиротворением, живительным, но не шумным. Была добыча, нет ли, а он ухватил эту зорьку и спрятал на дно души. Ему казалось, что за это утро, когда к сердцу то и дело подступало щемящее и сладкое волнение при ожидании взлёта потревоженной птицы, он помолодел лет на двадцать – что ещё, кроме охоты, может так бодрить и душу, и её вместилище? «Прекрасные незнакомки», – непременно добавил бы Иванюта.

По дороге на память Петру Алексеевичу сам собой, без повода пришёл вчерашний визит к Пал Палычу осинкинского пасечника. История выглядела незаконченной, и он поинтересовался, пойдёт ли Пал Палыч караулить медведя, разоряющего ульи Ильи Ивановича?

– А как же, – живо откликнулся тот. – Поможем.

– Без лицензии? – Уже спросив, Пётр Алексеевич сообразил, что занимает его сейчас вовсе не вопрос законности, а та спокойная готовность, с которой собеседник собирался идти на встречу с сильным, стремительным и очень опасным зверем.

– А зачем? – Пал Палыч рассовал по карманам патроны. – Мы с котом.

И он, не дожидаясь от Петра Алексеевича расспросов, поведал, что уже давно понимает язык кошек, причём мяуканье и мурчание в этом языке – не более чем пустяки – междометия, а в действительности весь его грамматический строй лежит за пределами человеческого слуха. Разумеется, особо чуткие люди, такие, например, как Пал Палыч, способны уловить кошачий шёпот, который, как ни странно, очень похож на русский язык. Впрочем, шерстистый мейн-кун – питомец дочери Пал Палыча, которого она привозит сюда на лето, – говорит исключительно на коренном наречии индейцев штата Мэн. Это Пал Палычу сообщила одна из прикормленных Ниной и вечно крутящихся во дворе мусек и царапок, он уже не помнит, какая именно. Только недавно мейн-кун выучил медицинское слово «кастрация», которое использует теперь как ругательство и поносит им всё, что ни попадя… Другое дело новоржевские коты – эти говорят исключительно на русском. А как ещё? Не на турецком же. При этом следует иметь в виду, что зверь зверя всегда поймёт, какой бы язык каждый из них не предпочитал в общении с единородцами, так что при посредничестве местных котов Пал Палыч может разговаривать с любой другой живностью – аистами, свиньями, лягушками… Именно таким образом, при участии кота-шепталы в качестве толмача, он и намерен объяснить медведю его неправоту.