Итак, полноты изначально нет. Вместо нее – пустота или, вернее, туманность. Составить ее образ не дает никакое внезапное озарение. И первые шаги предпринятого Кьеркегором поиска – через интроспекцию или в рискованном походе во внешний мир – остаются безрезультатными. Обращается ли «вогнутое зеркало»[620] к собственному лицу или во внешний мир, в нем все равно отражается лишь искаженный образ – идеальный или карикатурный – молодого Кьеркегора: то, каким он мог бы быть и каким он на самом деле не является (и знает это). Оттого и чувство, что он живет вдалеке от себя, в скобках, вне своей подлинной жизни, словно какая-то тень или подделка.

«Я человек не совсем реальный»[621]. Так Бенжамен Констан определял «психастеническое» состояние обезличенности, нехватки внутренней реальности. Кьеркегор тоже переживает такое чувство, но в отличие от принимающего это состояние Констана он не смиряется. Когда он пишет об «эксцентричных предпосылках»[622] своей жизни, то слова, которыми он пользуется, намекают на какой-то центр, пока еще не сумевший возобладать. В данный момент он далек от центра, злые чары держат его на расстоянии; но он делает ставку на то, что некое сущностное «я» есть, только скрыто.

Кьеркегоровский экзистенциализм – это на самом деле несчастный экзистенциализм: в мысли он полагает возможность сущностной реальности, но в существовании не может ею овладеть. Оттого свою нынешнюю жизнь, по сравнению с чаемой им истиной подлинного и «центрального» лица, Кьеркегору приходится описывать как пародию и карикатуру. Вечный облик его «я» остается неведомым и неуловимым, но образует норму, за несоответствие которой он себя винит. «Моя нынешняя жизнь – словно скверная контрафактная перепечатка оригинального издания: моего истинного “я”»[623].

Приходится, стало быть, предполагать, что настоящее «я» идеально существует, что оригинальное издание вышло в свет до всяких подделок. Наверное, есть какое-то лицо, имя, сущность, которыми он был наделен от века. Недолжные формы существования могут их скрыть, но не уничтожить. Пока же он к ним не приблизился – или отдалился от них из-за грехов. Отрезанная от того, что должно было придать ей смысл, его жизнь становится призрачной. Он не более чем анаграмма собственного имени и не знает, как расставить его буквы в правильном порядке.

На что же надеяться, раз собственные силы для такого поиска ничтожно малы? На помощь извне. На то, что Отец, наделивший его «вечным “я”», проявит себя вновь, расставит вновь, просветлив его взгляд, истинные буквы его имени, даст услышать его голос. Обычно мы говорим «я зовусь…» Это выражение годится только для бытовых сношений, где люди довольствуются лживой приблизительностью. Кьеркегоровское же «я» чувствует себя не в силах само звать себя. Оно будет уверено в себе, только если его станет звать Бог. С религиозной точки зрения человек овладевает собой по зову Бога. Его призванность высказывается в имени, которым его назвали. Зов и ответ, призванность и ответственность предполагают наличие имени, утвержденного в вечности. Обрести свое настоящее имя – задача не менее трудная, чем обрести вечность: это одна и та же задача. Бог призвал Авраама; однако никто, даже сам Авраам, не бывает уверен в том, что услышал и верно понял этот зов. И вот отторгнутый от самого себя человек начинает чувствовать, как к несчастью призрачного существования прибавляется несчастье прегрешения: его призвали, а он не расслышал; его имя произнесли, а он уклонился от ответа, притворился глухим. Теперь ведь он так и останется со своей ложью! Останется в вечном плену периферийного существования!