Истолкование священных текстов с полным правом присутствует в мидрашах. Их крупное собрание – «Великий мидраш», посвященный Пятикнижию и книгам, которые читаются в дни торжеств (Песнь Песней, Плач Иеремии, Есфирь, Руфь, Екклесиаст). Мидраш – это привычное нам толкование, проходящее через всю книгу и выражаемое в комментариях по мере появления стихов. Общая тенденция – сближение с агадой, хотя время от времени делаются замечания касательно поведения, галахи. Один из самых ранних мидрашей – это «Мехилта рабби Ишмаэля», и она по преимуществу галахическая. Эти тексты – фундамент иудейских толкований на протяжении всего Средневековья.

Сочинитель/составитель мидрашей, даршан, временами толкует тексты в том смысле, который христианский толкователь счел бы буквальным, но чаще переходит к более причудливым или аллегорическим интерпретациям: так, библейский «Эдом» толкуется как термин, имеющий отношение к римлянам, которые, в свою очередь, означают христиан. Как уже отмечалось, для иудеев довольно необычно мыслить в терминах аллегорий о потусторонних реальностях, как иногда случается в христианских толкованиях; намного чаще переносный смысл связан с практическими делами – иными словами, ближе к галахе. Но прежде всего мидраш соединяет стих, к которому дается комментарий, с другими стихами, и те могут располагаться в любом месте Библии, воспринимаемой как своего рода база взаимосвязанных текстов, и вопросы из разряда «до и после», как говорят авторитеты раввинизма, просто не возникают. Этот метод, охарактеризованный в предыдущей главе, оставался распространенным в иудейских толкованиях Библии в течение всего Средневековья.

Святость и богодухновенность Библии сделали ее непохожей ни на какую из прочих книг. Как сказал мудрец, чьи слова записаны в «Поучениях отцов» (Пиркей авот), трактате II века нашей эры: «Верти ее, верти ее, ибо в ней есть все». От каждой мельчайшей подробности текста, вплоть до пунктуации, можно получить результат; каждое непосредственное соседство слов и предложений имело свое значение в толковании; в произведении не было ничего неуместного или случайного; и любой повтор, любое, даже самое мизерное, отклонение от формулировки, которой можно было бы ожидать, было исполненным смысла и важным, и с его помощью можно было разгадать те загадки, от решения которых оставалось лишь отказаться при более поверхностном прочтении. Ева Мрочек говорит об этом так: «Здесь у нас четко определенный и ограниченный канон, “экзегетическое подведение итогов”, и притязание на то, что ничто не ново и все уже явлено в откровении на Синае, – а также необузданная экзегетическая изобретательность, благодаря которой вызывающе конечный текст обретает способность порождать новые смыслы до бесконечности» [44].