У мусульман положение было совсем иное. Почти с самого начала, как я уже отмечал, ислам указывал на свои политические и военные успехи как на аргумент в свою пользу и доказательство истинности откровений. Началось еще с древнейших прославленных битв при Бадре и Ухуде, где за исходом битвы предполагалось богословское значение. Чудо распространения ислама продолжалось несколько столетий – и подкрепляло тенденцию связывать истинность с победоносностью.

Затем произошел монгольский геноцид – и заставил мусульманских богословов усомниться в своих взглядах. Этот процесс вызвал к жизни реформаторов, подобных Ибн Таймии. Однако лицом к лицу с монголами слабость мусульман оставалась конкретной и легко объяснимой. Монголы превосходили мусульман в военной силе, но не несли с собой новую идеологию. Когда улеглось кровопролитие, затянулись раны и, как бывает всегда, в людях проснулся голод по смыслу – монголам нечего было им предложить. Напротив, они сами обратились в ислам. В конечном счете ислам победил – абсорбировал и переварил монголов, как до того турок, а еще раньше персов.

Обращение в ислам не сделало монголов мягкосердечнее (что блистательно доказал Тимур-ленг); но под эгидой новообращенных правителей, по крайней мере, мог продолжиться – точнее, начаться заново на руинах разрушенного мира – старый, как сам ислам, поиск путей к созиданию и распространению на весь мир совершенной общины Аллаха.

О новых повелителях мира этого сказать было нельзя. Европейцы пришли с собственными идеями о том, что́ есть истина, абсолютно уверенные в правильности своих взглядов и в превосходстве своего образа жизни. Они даже не бросали исламу вызов – просто его игнорировали (кроме миссионеров – эти старались обратить мусульман в христианство). Если же вообще замечали ислам, то не трудились с ним спорить (миссионерство – не дискуссия), а лишь улыбались ему, как взрослый улыбается детским игрушкам, или цивилизованный человек – причудливым суевериям дикаря. Как же это должно было раздражать мусульманских интеллектуалов! Но что они могли сделать?

Даже если бы у мусульман и христиан появилось какое-то общее пространство для обмена взглядами, это не разрешило бы главную проблему: дело в том, что в XIX веке вызов исламу бросало уже не столько христианство, сколько светский, гуманистический взгляд на мир, выросший из Реформации – та смесь, которую обычно называют «модернизмом».

Источник слабости мусульман и силы европейцев был не очевиден. Дело явно не в военных успехах. Новые господа по большей части никого не пытали и не убивали. Да что там – обычно даже не объявляли себя правителями. Официально большинством мусульман по-прежнему правили их «родные» монархи, у них были правительственные учреждения, где чиновники-мусульмане штамповали документы, и где-то в каждом мусульманском государстве имелась столица, восходящая к временам давно ушедшей славы, в столице – дворец, во дворце – трон, а на троне обычно восседал шах, султан, наваб, хан, хедив или кто-то еще: словом, местный правитель, чьи богатство и роскошь делали его почти неотличимым от властителей былых времен.