От Евагрия Исаак воспринял, как мы видели, учение о различных созерцаниях, понятие о нагом или чистом уме, представления о чистой молитве и о молитве духовной (последняя рассматривается часто как находящаяся выше молитвы в собственном смысле этого слова и отличается от чистой молитвы вследствие ошибочного сирийского перевода одной из глав Сотниц Евагрия). По-видимому, Исаак был первым, кто подобным образом построил теорию молитвы, превосходящей молитву, – это было затем воспринято Иосифом Хаззайей и Иоанном Дальятским³⁵. Напомним также, что Исаак обязан Евагрию по меньшей мере частью своего учения о бесстрастии и что тот смысл, который имеет у Евагрия понятие «неведение», отвлек Исаака от разработки того значения, которое этому термину придает псевдо-Дионисий.

Исаак обязан Макарию понятием «возделывание сердца» и, как все восточносирийские мистики, тем значением, которое Макарий придает этому органу как месту ощутимого действия благодати. Исаак заимствует у него также анализ религиозного смысла перемен, случающихся на духовном пути, мистический символ огня – более, чем символ света, – подчеркивание важности непрестанной молитвы, описания истинного смирения и милосердия, возгорающегося по отношению ко всем людям, без различия праведных и грешных, призыв к самонаблюдению с целью узнать свою степень духовного совершенства, утверждение, что не бывает совершенства без мистического опыта, и т. п.

От Иоанна Отшельника Исаак взял общую структуру его учения, основанного на трех образах жительства.

Его заимствования из псевдо-Дионисия касаются различных менее существенных вопросов (рассуждение о неадекватности языка по отношению к духовному опыту, классификация ангельских чинов), но даже если налицо формальные заимствования, то они не кажутся усвоенными по-настоящему (облако, неведение, божественное безмолвие).

Как и у Симеона д-Тайбуте, продуманное использование одновременно сведений, почерпнутых у Евагрия и у Иоанна Отшельника, влечет за собой попытку синтеза этих элементов, – синтеза, который пока еще не выражен внятно и отчетливо.

По-видимому, Исаак писал, опираясь на реальный мистический опыт. А. Венсинк³⁶ обнаружил несколько мест, где Исаак намекает на собственный опыт. Возможно, будет интересным воспроизвести здесь те из них, где можно найти соответствия с текстами Иоанна Дальятского. Например, Исаак пишет: «Возлюбленные, поскольку я сделался безрассудным, то не могу удержаться и хранить молчание о тайне: я безумен ради пользы моих братий. И вот истинная любовь – быть не в силах, когда дело касается любви, оставаться вдали от возлюбленных. Часто, когда я писал об этих вещах, мои пальцы неподвижно замирали над листом, неспособные вынести услаждение, которое изливалось в сердце и приводила в молчание чувства»³⁷. Можно сравнить это со следующим отрывком из Иоанна Дальятского, в котором также идет речь о двойном «безумии» – о том, которое вызывается опытом Бога, и о том, которое описывает его: «Мое сердце подвиглось ныне против [моего] пера, [так что я восхотел] его сломать, поскольку оно не способно начертать здесь изумительные красоты. […] Не порицай [меня] за то, что постигло меня здесь исступление от жгучести вина, которое возвеселят все, и что забыл я о том, что мне принадлежит. Всякий ум (hawnā), изобилующий словесами, войдя в сие место, был приведен в немоту молчанием, [лишившись] возглаголания и движений вследствие изумления тайнами»³⁸; и еще: «Воспылало перо от крепости Твоего огня, Иисусе! Моя десница прекратила писать; мои очи озарились лучами Твоей красоты»³⁹.