Следующая шемитта, по сравнению с нашей, кажется возвращением к утопии. Вместо доминирующих ныне классовых различий воцарится полное равенство. Тора будет иметь дело только со святыми и чистыми вещами, и в жертву будут приносить не животных, а подношения благодарности и любви. Не будет переселения душ и не будет осквернения ни тела, ни души. Весь мир будет подобен раю. Злая наклонность перестанет существовать, и не будет греха. Души будут ходить, подобно ангелам, и Бог посреди них. Лица людей будут прекрасны и станут отражать божественный свет «без малейшей завесы», как было у Моисея в нашем эоне, который покрывал лицо, потому что люди не могли выносить его сияния. Описания этих трёх шемиттот сильно стимулировали воображение, и каббалистическая литература следующих поколений полна спекуляций о преобладающих там состояниях, тогда как другие шемиттот очерчены только смутно. Книга Темуна нигде не выходит за рамки космического юбилейного года, к которому относится, и наша шемитта. Неясно, что приходит после. Согласно Иосифу бен Самуилу из Каталонии, все вещи возвращаются к сокрытости божественной мудрости, и Иаков бен Шешет, похоже, придерживался похожих идей [879]. Только позже каббалисты признали возвращение вещей в эн-соф, за которым следует новое творение из мистического Ничто. Последователи Нахманида уже выдвигали далеко идущие спекуляции о последующих космических юбилеях, но они были отвергнуты другими каббалистами как чистые фантазии. По мнению Менахема Реканати, спекуляции о том, что за пределами текушего космического юбилея, строго запрещены. Во всяком случае, старейшая Каббала придерживалась этих пределов.

Но важнее деталей этого учения (усердно проработанных, прежде всего, каббалистами XIII века, такими как Исаак из Акры, анонимным автором книг Пелиа и Кана[880] и других) лежащий в его основе принцип. Здесь я имею в виду в особенности сочетание апокалиптического мистицизма истории, с одной стороны, и космогонической теософии, с другой. Учение о шемиттот расширило перспективу Каббалы в поразительной степени, поскольку оно рассматривало развитие творения не только в узких рамках космической недели. Конечно, оно не отрицало дальнейшие спекуляции в рамках этой структуры. По примеру Авраама бар Хийя (или, возможно, его христианских источников, например, Исидора Севильского), Нахманид и другие утверждали параллель между содержанием каждого дня творения и тысячелетием в истории мира, соответствующего ему. В результате, вся история оказывается проявлением содержания, с самого начала скрытого в каждом дне творения. Пользуясь этой исторической конструкцией в рамках космической недели, каббалисты стремились понять историю Израиля и его место в творении. Сторонники спекуляций о шемитта, напротив, пытались объяснить судьбу Израиля при помощи более исчерпывающего символа. Сама природа эона Строгого Суда оказывает непреодолимое воздействие на судьбу Израиля и её превратности. Эти каббалисты не меньше Иехуды Халеви в Кузари боролись с проблемой истории Израиля, и в не меньшей степени выделяли её национальные аспекты. Но их спекуляции о деятельности сефиры Строгого Суда в божестве и её импульсе к активному движению вовне со всей силой предоставили мощный символ, позволивший связать историческое существование Израиля с самой сутью творения. Представители этого учения также с нетерпением ожидали великой мессианской революции, но их ожидания превосходили рамки традиционных концепций об избавлении — как если бы идеи о космической Субботе в последнем тысячелетии и предшествующем избавлении уже не удовлетворяли утопическую нужду. Потому автор книги Темуна переносит свой интерес от избавления в конце текущей шемитта (о котором мало что может сказать) на видение следующего. Видение конца текущей шемитта, постепенного исчезновения человечества и замедления ритма жизни во всём творении (о чём прежнее еврейское мессианство ничего не знало) уже формирует часть этого нового прорвавшегося стремления к утопии. В такой концепции избавления сам Мессия больше не играет заметной роли; интерес перемещается к космическим процессам.