Но это еще не все. Несомненно, Юрий Фролович обязан теперь, как блудный сын возвратиться к своей Церкви и семье; и я должна честно этому содействовать. Я же останусь здесь, совершенно одна — обкраденная; я даже глаз моих не могу поднять к небу, а, ведь, до этого я небом только и жила.

Боже мой! Боже мой! Как велик ужас моего положения! — в таком глубоком отчаянии рассудила она о себе.

— Вера, почему ты здесь? Что с тобою? Ты, наверное, прочитала письмо? — нежно, обнимая ее сзади, спросил Юрий Фролович.

— Юрий Фролович! Что со мною, это вы теперь знаете больше, чем кто-нибудь, — ответила Вера мягко, но решительно, освобождаясь от его объятий. — Не читать письма я не могла, так как я этого ожидала давно; и оно написано нам обоим одинаково. Почему я здесь — это тоже понятно, а где мне еще быть, куда пойти такой, какая я есть? У вас есть, хоть, вот, этот угол, а теперь уже и семья, а что осталось у меня? Я даже лишилась единственного, доброго, неизменного, постоянно любящего меня человека, друга моего, ангела моего — мамы.

Вот, зачем вы сюда пришли — это мне неизвестно?! Ведь, все самое дорогое, что было в моей земной жизни, я вам отдала; оно растрачено, я совершенно нищая и телом, и душою — я ничто. У блудного сына было что вспомнить, куда идти и к кому возвратиться, — продолжала она, уже со слезами на глазах, перешагивая порог избы, — а куда идти теперь, вот, такой блудной дочери, как я: с поруганной честью, с растоптанной совестью, потерянной верой? Кто меня ждет с моим бесчестием? Ведь, второго Спасителя нет, а Господу моему я изменила. О-о-ох!!! Боже мой, Боже мой! — в рыданиях, упала она на пол.

Безутешными воплями наполнилась изба Юрия Фроловича. Сам он, роняя слезы, стоял над нею, не смея к ней прикоснуться и вымолвить, хотя бы одно, слово.

Рыдала Вера долго, прерывисто, надрывно, моля Господа о недостойном прощении, не имея надежды на милость Божию; рыдала, выплакивая все свое горе, изливая измученную душу.

Наконец, замолкла сразу, поднялась молча с колен, подложила шубу под голову и, так же без слов, легла на голую скамейку.

Юрий Фролович долго, в нерешительности, стоял у стола, затем, прикрутив лампу, присел на краешек кровати, не зная, что делать. Растерянно он смотрел то на Веру, то на нетронутые подушки, с утра уложенные ее рукой, на скатерть и занавески, на выскобленные стены и потолок, видя во всем дела ее хлопотливых, ласковых рук.

«…Все самое дорогое, что было в моей земной жизни, я вам отдала…» — слышались ее слова отчаяния в его ушах.

Тусклый свет лампы освещал мирное выражение ее лица. Такого спокойствия он не видел на ее лице за все время совместного пребывания. Она тихо спала, о чем подтверждала ее грудь, мерно поднимавшаяся под шерстяной кофтой. Успокоился и он. Затем, аккуратно положив подушку, не раздеваясь, лег на самом краю постели.