Проснулся Юрий Фролович от легкого шороха Вериных шагов, в тот момент, когда она, придерживая подбородком шерстяной полушалок, надевала на себя пальто. У порога, перевязанный веревкой, собранный, стоял ее чемодан и узел с вещами.

— Ты куда, Вера?.. — вскрикнул, вскочив с постели, Юрий Фролович.

— Наша совместная жизнь дальше немыслима, — спокойно заявила она ему, застегивая пуговицы и ладонью поправляя прядь волос. — Прошу вас, Юрий Фролович, ради Бога простите меня, я признаю, что в нашем несчастном сожительстве, моя вина неизмеримо велика. Но я, как вам известно, за все это поплатилась, невосполнимо дорого. Этой ночью я получила свидетельство от Господа, что Он помиловал меня, теперь простите меня и вы!

— Вера! Я не могу противоречить тебе и так же, как и ты, глубоко потрясен последствиями нашего сожительства; но почему ты убегаешь от меня? Ведь, не я же враг тебе, пойми это! Враг — грех, совершенный нами, в котором я повинен не меньше, чем ты. Я, как христианин, как мужчина, как проповедник, воспользовавшись твоим безвыходным положением, склонил тебя ко греху. Мне надо было проявить максимум мужества и не воспользоваться тобою, а послужить тебе моим уголком, помочь укрепиться упованием на Господа. Я больше тебя виновен, во сто крат. Но зачем ты убегаешь? Ведь я все возможное сделал для тебя, чтобы разделить твое горе, огородить тебя. Разве так мы должны поступить именно теперь, когда душа каждого из нас разрывается от сознания глубины падения, неужели мы уже теперь больше, совершенно не нужны друг другу? Вместе пали, вместе будем и вставать. Я уже, в одном этом, вижу милость Божию.

Нас многие могут осудить и уже осудили, но, помилуй Бог, чтобы хоть кого-либо, из этих многих, постигли те обстоятельства, какие постигли каждого из нас. Ты вдумайся в свое безвыходное горе, какое загнало тебя, девушку-христианку, глухой ночью, окруженную злодеями, ищущими растерзать твое тело, в мою избушку. Разве это была не милость Божия, в виде моего уголка?

Теперь подумай обо мне. Молодой мужчина и христианин, обречен пожизненно на медленную смерть в этих трущобах, оставленный семьею, больной, лишенный всякого братского общения, ведь, в лице тебя, я принял ангела-хранителя в свой дом, так оно и было вначале.

Я не знаю, кем бы был любой из наших обвинителей, если бы они испытали подобное, а нас милость Божия не обошла: как ты, так и я, на глазах друг друга, и Бог нам свидетель — мы оплакали наш грех.

Ни ты, ни я, в молодости, не могли навести глубокого анализа нашего промаха в вопросе увлечения, а зачатие греха было именно там: ты увлеклась своим Андрюшей, оскорбила Господа своеволием, не спросив воли Божией; я так же, по наивности, увлекался внешностью — оба мы здесь пожали горькие плоды греха нашей юности, он настиг нас в самом узком месте; и это было неизбежно.