— Как… отключат? — начал было Стас, но его кадык дернулся, он не смог договорить. Потом он смог вздохнуть и спросил: — А как же… отец? Он в курсе?

Локоны девушки метнулись из стороны в сторону.

— Боюсь, никто не знает, — сказала она.

Андрей повернул голову влево, там на колонне, он хорошо это помнил, висело ростовое зеркало и каждая девушка, выходящая из дамской комнаты непременно поворачивала голову, чтобы посмотреть на себя. Он был в черной кожаной косухе с заклепками, таких же черных кожаных штанах и остроносых сапогах на каблуке. Его крупное, красное лицо заправского пьянчуги было усыпано кратерами оспин. В руках он держал рюмку с водкой.

Кто-то окликнул его.

— Эй, Пух, что там такое, себя не видел что ли? Садись, давай уже накатим, в конце концов!

Андрей присел за дубовый стул, попытался улыбнуться. Некоторых людей он видел раньше в баре, но никогда с ними не пил.

— Что-то ты, чувак, неважно выглядишь. Давай, бахни с перцем, мгновенно вылечишься. Будем бухать до утра, пока не выздоровеешь. Слышишь, Пух! Ау!

Тощий человек с сильно запавшими глазами щелкнул пальцами прямо у его глаз.

— Раз, два, три, Канзас, как слышно?

Андрей поймал его за руку и крепко сжал. Он думал, что крепко. Что-то хрустнуло.

— Эй, Пух, ты чего?! С ума сошел, больно же! Ты мне чуть пальцы не сломал, да что с тобой сегодня?

Андрей потряс головой, посмотрел на Стаса.

— Надо что-то делать, — сказал Стас. — Если то, что ты сказала — правда, мы обязаны… что-то предпринять. Вот только моя смена до трех ночи.

Андрей закрыл глаза.

— Ты уже все, братуха? Давай, не отлынивай, — услышал он сквозь монотонный шум, накрывавший его все больше.

Звон. Жуткий однообразный звон. В ушах, глазах, всюду. Звон, бесконечный, безбрежный, пробирающий до самых внутренностей.

Как если бы незримый архангел бил в божественный кололол, собирая войско на войну с темной силой, как если бы над землей вдруг раздалась сирена, которую услышали бы все живые, и была она им предупреждением и посланием. Кто готов услышать, тот услышит. И звон пролетит по всей земле и когда последний человек поднимет руки и скажет: «Господи, я услышал, спаси меня», никто не придет ему на помощь и никто не спасет, потому что спасение внутри, а там все сгнило, разрушилось, истлело, покрылось плесенью и вонью.

Звон.

С треском падает крест и старуха, кинувшись за своим платком, озирается в ужасе, закрывается руками — только поздно.