— Чайку? — спросил он. — Или сразу перейдем, так сказать, к телу?

Густых оглядел крохотный кабинетик с засиженным мухами портретом Горбачева на стене, с допотопным телефонным аппаратом, и сказал:

— Не до чаю, Юрий Степаныч. К телу давайте.

— Тогда — прошу. Вы у нас уже бывали?

— Бывал, — кратко ответил Густых; он был здесь год назад, когда специальная «белодомовская» комиссия решала, выделять ли деньги на капремонт здания бюро, или эксперты еще потерпят. Решили тогда, что потерпят. Но на новое оборудование денег все-таки дали.

Они прошли маленьким коридорчиком мимо дверного проема: оттуда сильно несло формалином и запахом нежити. Свернули в соседнее помещение.

Санитар, сидевший за компьютером и, судя по звукам, игравший в «Принца», поднялся.

— Саш, открой холодильник. Владимир Александрович хочет взглянуть на нашего маньяка.

Санитар кивнул. Подошел к металлическому сооружению, напоминавшему вокзальную камеру хранения, открыл дверцу и выкатил труп.

От санитара явно попахивало спиртным.

— Холодильник у нас новый, германского производства, — сказал зачем-то Шпаков. — Благодаря вам, Владимир Александрович.

— Не мне — Максиму, — мрачно ответил Густых.

Санитар кашлянул и отошел в сторонку. Густых оглядел голый посиневший труп, изрезанный и грубо заштопанный суровыми нитками, с обезображенным лицом.

Густых стало холодно. Очень холодно. Ему даже показалось, что вместо мурашек он вдруг весь покрылся инеем. И волосы заиндевели, и окаменели конечности, и лицо превратилось в маску.

Он хотел что-то сказать, но язык не повиновался ему.

Сердце вздрогнуло и провалилось. Комната в белом кафеле, пьяный санитар в мятом халате, Шпаков, никелированные дверцы холодильника — все поплыло перед глазами, завертелось, и стало таять, исчезать.

Густых хотел ухватиться за край каталки, и неимоверным усилием воли ему удалось это сделать.

— Что с вами? — раздался издалека тревожный голос Шпакова.

Густых не ответил. Он умер.