Джон смотрел на него, чувствуя себя грязным, беспомощным, жалким. На протяжении какого-то мига он заподозрил, что Маккейн хочет его убить, но тут же почти устыдился этой мысли. Почти.

Он сел, подтянул к себе лист бумаги, взял ручку и свинтил с нее колпачок.

– Значит, это, как говорят, pro forma?

– Да.

– Что я должен написать?

– Я вам продиктую. Вначале заголовок. Моя последняя воля.

Джон было начал писать, но остановился.

– А не лучше ли напечатать это?

– Наоборот, тогда это будет недействительно. Завещания пишутся от руки.

– Но у меня ужасный почерк.

– Это не имеет значения. Важно лишь то, что это ваш почерк.

– Ну, если вы уверены… – Джон снова начал писать и снова остановился. – А что с моими родителями? Могу я вписать сюда, что вы берете на себя их пожизненное содержание?

Маккейн вздохнул:

– Да сколько угодно. Да, напишите это. И упомяните также ваших братьев. Но сейчас не сосредоточивайтесь на этом. Пока это лишь бумажка, которую я должен предъявить на сегодняшнем заседании, не более того. Как только появится на свет ваш ребенок, вы перепишете завещание в его пользу, и тогда все встанет на свои места.

Джон хмыкнул. Все это ему совсем не нравилось. Пальцы, сжимавшие ручку, побелели на кончиках. Может, оттого, что мысли о своей смерти он отодвигал подальше, для него было шоком, что ему вдруг пришлось сегодня заниматься этим вопросом? Его смерть, гибель будущего, гибель человечества… Как его во все это втянули? Где те беспечные дни, когда он не думал ни о прошлом, ни о будущем? Все в нем сопротивлялось, ему хотелось вскочить и бежать прочь, он не хотел думать ни о смерти, ни об оледенении, ни об озоновых дырах, эпидемиях и войнах.

– Пишите, – сказал Маккейн.

И Джон стал писать.

Я, Джон Сальваторе Фонтанелли, находясь в своем уме и трезвой памяти, выражаю мою последнюю волю…