Человек-падаль не слушал его. Побелев, он скрежетал зубами, словно хотел стереть их в порошок, и раздувал щеки. Уже третий раз Кристиано называл его "Четыресыра", и это не шло ни в какие ворота. Больше никто не должен был так его называть. Никто и никогда.

Он еле удержался от того, чтобы не схватить его и не шмякнуть о стеклянную стену холла, крича: "Никто! Никто не должен меня так называть. Понял?! Никто!"

Вместо этого он пару раз хлопнул себя по лбу и, горько вздохнув, буркнул себе под нос:

— Ты не должен меня так называть.

— Что? — Кристиано не расслышал его за своими словами. — Что ты сказал?

— Ты не должен больше меня так называть.

Кристиано недоуменно поднял бровь:

— В каком смысле, извини?

Человек-падаль два раза стукнул себя по бедру и опустил глаза, как нашкодивший ребенок.

— Как ты только что меня назвал. Больше так не называй.

— Так — как? Не хочешь, чтобы я звал тебя Четыресыра?

— Да. Мне неприятно. Прошу тебя, не делай так больше.

225.

"Так-так, значит, это ты Четыресыра".

Кристиано так и слышал голос Теккена и его дружков, когда они избивали его друга.

"Славный у нас сырок"

Вот почему он не хочет больше слышать это имя.

"Теккен, кусок дерьма, за это ты мне заплатишь".

Он подошел к Четыресыра и крепко обнял его, чувствуя сквозь куртку, что тот превратился в дрожащий скелет. И еще от него воняло.

Все эти дни он был один. Мучился, как собака. Без еды. Без чьей-либо помощи.