Мишнер смотрел, как Ирма любуется рекой, протекающей за окном. Она вернулась сразу после ухода Катерины и принесла знакомый голубоватый конверт, который теперь лежал на столике.
— Мой Якоб совершил самоубийство, — шептала она. — Так жаль. — Она повернулась к нему. — Но ведь его похоронили в соборе Святого Петра. В освященной земле.
— Мы не могли открыть всем, что с ним произошло.
— Как раз это ему и не нравилось в церкви. Никогда нельзя сказать правду. Забавно, что теперь все, что после него осталось, построено на лжи.
Но в этом нет ничего странного. И у Мишнера, как и у Якоба Фолкнера, вся карьера основана на обмане. Интересно, как похоже у них все сложилось. Как похоже.
— Он всегда любил вас?
— Вы хотите сказать, любил ли он еще кого-то? Нет, Колин. Только меня.
— А может, вам обоим стоило найти что-то новое? Разве вам не хотелось иметь мужа, детей?
— Детей, да. Это единственное, о чем я жалею. Но я с самого начала знала, что я хочу принадлежать только Якобу, и он хотел того же. Я думаю, вы всегда ощущали себя его сыном.
При мысли об этом его глаза стали влажными.
— Я читала, что это вы первым обнаружили его тело. Это, должно быть, ужасно.
Мишнер не хотел вспоминать Климента, недвижимо лежащего на кровати, пустой пузырек на столе и монахинь, готовящих тело к погребению.
— Он был замечательным человеком. Но сейчас у меня такое чувство, будто я его совсем не знал.
— Не надо так думать. Просто эта часть его жизни принадлежала только ему. К тому же наверняка и он не все знал о вас.
Вот это верно.